Осада Компьена. 1430. Альбер Робида

масло, яйца, овощи и фрукты, мясо с птицей; и даже вчерашние сплетни, притекавшие сюда из Сен-Антуан и с Моста, а иные повысунулись из окон своих домов, и все в крайнем любопытстве разглядывали небеса.

      И только Жан сидел под вывеской у входа в гостиницу «Флёр де лис» в полной непричастности к происходящему на площади.

      – Над чем ты там смеёшься? Что там в небе? – спросил, наконец, некий горожанин, хлопнув по плечу одного из приятелей Жана.

      – Не в небе, а на крыше Сен-Корнель, вон на парапете!

      – Что? Где? – переспросили семь, или восемь зевак разом.

      – Да вон та новая уродина-горгулья с разинутой пастью… Никого не напоминает?

      – Что страшнее беса самого?

      – Ага… А ещё, неужели не видишь? Эти уродливые губы? Лапища, готовые вцепиться в чужой кошелёк?

      – Ба! Да это же…

      – Рунжмайл!!! – отозвался рынок многими голосами.

      – Точно! Его гадкая рожа… только шире.

      – Мне ль её не узнать, – выкрикнул один крестьянин. – Очень даже мне знакома эта бездонная его глотка, нашего брата она проглотит за раз!

      – Ха! Ха-ха! Тибо Рунжмайл!

      Жан Забияка как ни в чём не бывало, руки за спину, подошёл к толпе.

      – Что за чёрт вас тут щекочет, что разгоготались? – спросил он.

      – Чёрт! Чёрт! Рунжмайл – ростовщик!

      – Мэтр Тибо? Да он дома – вон смотрит в окно!

      И Жан указал на подлинник портрета в оконной раме, который высунулся наружу поглядеть – откуда вдруг столько счастья и веселья на площади? Он и впрямь был похож на новую горгулью, тянувшую с церковной крыши к нему свою шею. Тот же нос, только крупнее, те же костлявые скулы, тот же безгубый рот с лошадиными зубами, и клином подбородок. Прячущиеся хищные глазки под кустистыми бровями, приплюснутый лоб, и сросшаяся с бровями густая, топорщившаяся шевелюра.

      – Или он там – наверху, наш мэтр Тибо… – сделал недоумённое лицо Жан, тыча пальцем вверх на горгулью.

      И толпа стала сравнивать оригинал с портретом, запрокидывая и опуская дружно головы, и указывая пальцами на Тибо Рунжмайла, пока тот в удивлении гадал – отчего все показывают на него.

      – Клянусь, – развёл руками Жан, – я не нарочно, поверьте! Мне приказали вырезать олицетворение Алчности – смертного греха – в образе сатанинского зверя, чтобы уберечь души людские от страшного порока его отвратительным видом… Стоит ли, право, удивляться, что мое долото не сделало между ними различий!

      – Что там бормочет этот босяк? – воскликнул Тибо Рунжмайл, который начал догадываться, где собака зарыта.

      – Босяк?! – усмехнулся Жан. – Не могу согласиться – как видите, обувь на мне, но это потому лишь, что я успел сделать ноги из ваших цепких лап.

      – Этот мерзавец ещё смеет меня оскорблять, меня – честного горожанина! Но, по счастью, меня все тут знают…

      И снова взрыв хохота.

      – Знаем-знаем!

      Даже