Девятое сердце земли. Тери Аболевич

тоже стрелял!

      Георгий Таубе смотрел на них, как довольный хищник, предвидящий манёвр своей жертвы.

      – Молчать! Оружие на плечо!

      Разговоры стихли.

      – Каждый из вас сам решит позже, какой урок следует из этого извлечь. Я сказал, что в ваших винтовках по одному патрону – я говорил о боевом. Этот был холостой. Теперь настоящие. Сержант!

      – Оружие с плеча! Перезарядить!

      Конмаэла пробила дрожь: «Что же, это всё был балаган? А сейчас? Сейчас его нужно будет убить? Это нереально и происходит не со мной. Меня расстреляли только что, я был там и теперь умираю в бреду и агонии, вот где я. В бреду и агонии».

      Но он снял с плеча винтовку и щёлкнул затвором, зарядив следующий патрон.

      – Целься!

      И почти сразу же:

      – Огонь!

      И снова воздух сотрясли хлопки выстрелов. На этот раз отдача ударила по плечу в полную силу. Теперь никто не зажмурился, желая убедиться в отсутствии подвоха, и все увидели, как глухо, будто мешок с мукой, падает на землю тело, медленно обагряясь кровью.

      Конмаэл тоже не закрывал глаз и видел, как стая пуль ворвалась в пленника, по-прежнему спокойного и молчаливого, как по его грязной рубахе расползлись пятна, как он рухнул наземь.

      В ушах зазвенело, нещадно разболелась голова. Одного из рекрутов вырвало, но никто не обратил на это внимания.

      Сквозь пелену до слуха донёсся какой-то грубый голос. Чей-то приказ?

      Сержанту пришлось повторить:

      – Оружие на плечо!

      Прошло время, пока рекруты очнулись, оторвали глаза от трупа и выполнили команду.

      – За ужином получите вино, – тон майора смягчился. – На сегодня всё. Вы молодцы, господа рекруты. Разойтись.

      Георгий Таубе тенью удалился в башню свершившегося правосудия.

      Налетел порыв холодного ветра, толкнув Конмаэла в плечо. Всё было кончено.

      Вечер того дня рекрут Форальберг помнил смутно. За ужином было необыкновенно тихо, и даже сладкое вино не согрело замерших внутренностей и не растопило мыслей, катающихся по кругу ледяным шаром.

      Казалось, что главное испытание пройдено и больше подобного не случится.

      Перед рассветом следующего дня Конмаэл сидел в углу библиотеки при пламени чадящей керосиновой лампы. Пока все спали, он пытался собраться с мыслями и записать в дневник впечатления от прошедшей казни. «Я убил» – эти слова монолитным грузом легли на бумагу, засвидетельствовав свершившийся факт. Они будто не требовали дальнейших пояснений, оставаясь пугающе самодостаточными. Завитки не хотели складываться в буквы, а буквы в слова.

      Будущий офицер смотрел на жёлтый огонь керосинки, разгонявший предрассветную тьму. Иногда он начинал дёргаться, и тогда тени плясали вокруг в диком неистовстве, словно пытаясь втянуть Конмаэла в свой языческий танец. Его разум постепенно успокоился, но оставался пустым, хоть юноша отчаянно желал передать бумаге всё, что с ним происходит. С тех пор как Конмаэл свернул с привычной дороги, он ощущал за собой трансформации, и хотел помнить,