Рассказ человека, оказавшегося за бортом корабля. Габриэль Гарсия Маркес

моего соседа снизу:

      – Ну, тебя еще не мутит?

      Как я и предполагал, Луис Ренхифо тоже не мог заснуть. Но, несмотря на качку, он не потерял чувства юмора. А посему заявил:

      – Сколько раз тебе повторять: скорее море вывернет наизнанку, чем меня!

      Он часто изрекал эту фразу, но в ту ночь едва успел договорить ее до конца.

      Я уже писал, что меня одолевала безотчетная тревога, даже страх. Но действительно перетрухнул я в полночь двадцать седьмого февраля, когда по репродуктору отдали приказ:

      – Всем на левый борт!

      Мне было прекрасно известно, что означает подобная команда. Корабль дал сильный крен на правый борт, и его пытались выровнять тяжестью наших тел. Впервые за два года моряцкой жизни я по-настоящему испугался моря. Там, наверху, на палубе, где тряслись от холода промокшие вахтенные, свистел ветер.

      Услышав команду, я тут же вскочил. Луис Ренхифо, сохраняя полное спокойствие, встал и направился к койкам по левому борту, которые были не заняты, поскольку хозяева несли вахту. Я отправился за ним, держась за соседние койки, но внезапно вспомнил о Мигеле Ортеге.

      Он лежал пластом. Услышав команду, Мигель попытался встать, но в изнеможении рухнул обратно, просто-таки загибаясь от приступа морской болезни. Я помог ему подняться и перетащил беднягу на койку по левому борту. Он сказал мне безжизненным тусклым голосом, что ему совсем плохо.

      – Мы постараемся, чтобы тебя освободили от вахты, – пообещал я.

      Можете считать это черным юмором, но останься Мигель Ортега помирать на своей койке, он все-таки худо-бедно, но был бы сейчас жив!

      В четыре часа утра двадцать восьмого числа, так и не сомкнув глаз, мы, то есть шестеро вахтенных, собрались на корме. Среди прочих был и Рамон Эррера, мой постоянный напарник. Из унтер-офицеров дежурил Гильермо Росо. Мне предстояло нести вахту в последний раз. Мне было известно, что в два часа мы должны прибыть в Картахену. Сдав вахту, я собирался тут же завалиться спать, чтобы вечером как следует поразвлечься, вернувшись на родину после восьмимесячного отсутствия. В полшестого утра я пошел с юнгой осмотреть днище корабля. В семь часов мы сменили своих товарищей, чтобы они смогли позавтракать. В восемь они сменили нас. В тот же час я сдал дежурство, которое прошло нормально, хотя ветер крепчал, а волны, вздымавшиеся все выше и выше, разбивались о мостик и заливали палубу.

      Рамон Эррера стоял на корме. Там же в наушниках стоял Луис Ренхифо – он был дежурным спасателем. Старшина Мигель Ортега, которого совсем доконала его бесконечная морская болезнь, полулежал посреди палубы. Там меньше всего чувствовалась качка. Я перекинулся парой слов со вторым матросом Эдуарде Кастильо, нашим кладовщиком. Жены он не имел, жил в Боготе и держался очень замкнуто. О чем мы говорили, я не помню. Помню лишь, что увидел я его потом уже в море, когда он спустя несколько часов шел ко дну.

      Рамон Эррера собирал листы картона, намереваясь прикрыться ими и попытаться уснуть. При такой качке находиться в трюме было невозможно.