Дурачок, или Эротический сон в августовскую ночь. Vysheslav Filevsky

пятном комнаты был портрет Кадерусселя. В скромной рамке, повешенный над кроватью, он излучал нечто отеческое, вызывал приятные воспоминания о детстве, успокаивал, убаюкивал, и даже предчувствовалось, что по ночам он будет парить в изголовье, как ангел-хранитель, и… оптимизировать сон… Я почему-то вздрогнул от этой мысли.

      – Как? – сладко улыбаясь, спросил толстый.

      – Прекрасно, – ответил я и тут же перевёл взгляд на репьи.

      – Туалет общий. Сейчас девчонка живёт. Ещё дней десять будет, – сказал тонкий, морщась, будто горькое жуя.

      – Сживёмся, – ответил я, покладисто улыбаясь. – Молодые встают поздно, а я жаворонок.

      – Вот и хорошо, – удовлетворился тонкий. Открыл дверь на крохотный балкон и сплюнул вниз.

      – А заплатим когда? – глазки толстого замутились уже совершенно.

      – Давайте завтра, у меня карты нет, – предложил я. – После обеда.

      – Зайдём. – Толстый улыбался, как масленичный блин.

      – За месяц сразу, – уточнил тонкий и обильно сглотнул, положив подбородок на грудь.

      – А подтверждение? – Не унимался я.

      – Да что вы, уважаемый, в банке, в банке заплатите, – возразил тонкий. И репьи его почему-то позеленели. – До завтра. —

      Толстый мне пожал руку. Вышли. В дверях мелькнула растрёпанная особа лет двадцати пяти в халатике размера на три меньше нужного.

      – Ну ты тут поаккуратнее, – сказал ей толстый, по-диогеновски ворочая камни во рту. Видимо, он выпил свою бутыль в лифте. Потому что его на глазах развозило. – Приличный пожилой человек. —

      Деваха покатилась со смеху:

      – Так мы ж его мигом оптимизируем.

      – Молчи, дура! – взвизгнул тонкий и захлопнул мою дверь. —

      Из коридора несколько мгновений доносилась возня, рычание, женская матершина, взвизг, стон… Потом хлопнула входная дверь – и всё стихло… По-моему, кто-то получил по морде…

      «Ддда-а-а, анчутинг – определённый и полный», – убедился я…

      Слово «оптимизация» явно преследовало меня. Прицепилось пиявкой к сознанию намертво. Оно связывалось одновременно и с глазами тонкого, и с лукавым трёхволосным Кадерусселем, и – не отдиралось, как китайским клеем к мозгам присобачилось… От этого я чувствовал тревогу: что-что, а у китайского клея хватка бульдожья…

      Подошёл к окну. Рассматривал город, хотя назвать меня любителем камней едва ли будет правильным. А впрочем, столица моей Родины – один из самых зелёных городов мира. – Ле-по-та-а-а! – Не то, что у нас: город в камнях и асфальте, а уцелевшие после столетнего господства человека в нашей местности деревья безжалостно вырубают, ничего не садя взамен…

      У городских латинос просто болезненная тяга к уничтожению деревьев. Срубить мало: специальной машиной разрушают пень сантиметров на двадцать ниже уровня земли, безжалостно рвут ростки, которые вдруг потрясающе жизнелюбиво