Фальшь истины. Юлия Лавряшина

Челку эту жиденькую только убрать бы… Если у Цветаевой была челка, так ты уж себя и изуродовать готова?

      – Даже отсвет такой жизни ярче любой из ваших…

      – Да? Ты так считаешь? – зевнула, выдохнув невидимое пламя. – Ну, как хочешь… Нравится оставаться тенью – да ради Бога! По мне так это скука смертная.

      Ее блуждающий взгляд наткнулся на снимок моего отца, стоявший за стеклом книжного шкафа. Разряд! Дайну всю передернуло.

      – Ты сама сроду не жила, и ему не давала! Только и вбивала ему в голову, что я, мол, ему не пара, что я дура набитая, что со мной стыдно в люди выйти! Еще ляпну что-нибудь не то… А то, что я ему изменяла направо-налево, обязательно нужно было придумать? Это же для мужика – удар ниже пояса, неужели не понимаешь? А я только им и жила, между прочим. Ты ведь знала! Я дышала и то с ним в такт.

      – Не только с ним…

      – Только! Если тебе что-то мерещилось, так нечего было выдавать это за правду!

      – Ты не умеешь выстраивать фразы.

      – Сама знаю, что не умею… Ну и что? Это повод ненавидеть меня?

      – О, да! Это достойный повод. Только при чем здесь ненависть? Она предполагает некую глубину в ненавидимом.

      – Это тоже цитата?

      – Олеся измельчает с тобой.

      Разве она может это понять?

      – Что-что? – теперь у нее морщится нос – уже презрительно. – Да со мной бедный ребенок хотя бы узнает, что такое радость! А ты ее просто-напросто засушишь, вот что! И будет тогда вместо живой бабочки какой-то экспонат для гербария.

      – Проза Набокова – гербарий.

      Дайна призналась без смущения:

      – Не читала, – и с девичьей легкостью присела перед дочерью. – Олеська, давай-ка сматываться отсюда!

      Ее смех под стать белым зубам. Здоровый, крепкий смех. Безжалостный ко всему, что чуть менее жизнерадостно.

      В детском лице так неумно отвергшем все отцовское (мое!) вдруг окаменела каждая черточка.

      – Я не пойду.

      Олеся процедила это сквозь зубы. Побоялась разжать их, чтобы не заплакать?

      – Что… Что ты сказала? – на цветущее лицо Дайны упала густая тень.

      – Я с Мариной останусь.

      – По… Господи, да почему?!

      «Она спрашивает – почему? Боже мой, она, в самом деле, не понимает этого?»

      Наклонив голову, Олеся застыла молодым бычком: когда рожки окрепнут, достанется нам обеим. Мне за то, что пускала Дайну в нашу жизнь… Что неловкого в том, чтобы не открыть дверь врагу? Но что-то внутри меня никогда не позволит избежать этой встречи.

      Дайна поднялась, сделала назад шаг, отдавшийся в сердце разочарованием: «Так легко? Уже и сдалась?» Я опустила глаза. После победы стойте с опущенными глазами, или с поднятыми – и протянутой рукой. Протянуть ей руку? Нет. Принять право духовной пустоты на существование? Нет!

      – Олеська, ты что, хочешь вырасти таким же вот ходячим мертвецом?

      Это обо мне? Я слышала, как горячо протестует моя кровь. Что эта фарфоровая кукла может знать обо мне – главной? О той, которую Дайне разглядеть не дано. Ее глаза слишком красивы для этого…

      – Не