Фальшь истины. Юлия Лавряшина

бред, что, мол, наша Марина была в прошлой жизни Цветаевой? Большего бреда и не услышишь!

      У меня сковало губы: как она смеет?!

      – Разве это не очевидно? – удалось вымолвить. – Мы родились в один день…

      – Только она-то – по старому стилю!

      – Имя одно, мысли… Наша душа – на двоих…

      – Ну да, – поскучнела Дайна, – ты подражаешь ей во всем, как фанатка…

      – У нас даже рост одинаков – сто шестьдесят три сантиметра!

      Она снова оживилась:

      – Вот это да! А рост ты откуда узнала?

      – И моего мужа тоже звали Сергеем.

      – Ты за него только из-за имени вышла?

      – Это гнусно!

      – Ой, ради Бога! Если уж разбираться, что гнусно, так это то, как ты изо дня в день капала на мозги своему отцу, чтобы он только выставил меня отсюда. Тебе я была уже не нужна, так? Я поняла потом! Я ведь к тому времени уже произвела на свет девочку, из которой ты собиралась вылепить Алю. Скажешь, не так? Спрашивать ее согласия ты даже не собиралась, у тебя ведь была Цель!

      – Не смей издеваться над этим!

      Тьма ее глаз колыхалась вокруг, я уже почти ничего не видела.

      – Ты одного не учла, – этот шепот душил меня, – я ведь могла родить еще и Мура!

      – Мура?!

      – Разве по-другому ты могла его заполучить? Сама ты детей не рожаешь… Да и стихов, между прочим, не пишешь!

      – Я…

      – Мама, не надо! – от злости или от слез голос девочки сделался ломким?

      Быстро притянув дочь, Дайна изрыгнула воркование кровоклювого ястреба:

      – Не буду, не буду, оно мне надо? Пусть себе живет, как хочет. Нам с тобой она больше не помешает.

      Стоило Дайне снять с меня гнет своего взгляда, как в голове моей ожило.

      – Она шла за тобой пять лет, – сказала я Олесе. – Не слишком ли долго?

      Губку закусила: каждый день из этих пяти лет холодной градиной впивается в недавно еще мягкий родничок на макушке. Простить эту боль? Научиться ею наслаждаться? Хочу ли я, чтобы в ее жизни боль стала всем? Как у меня (Марины!). Дайна глазами (души там нет!), нюхом вобравшая с листов книг следы великой жизни (судьбы!), и это могла узнать о нас. Пусть знает. Не поймет, конечно… Самое красивое и смышленое животное говорит с человеком на разных языках.

      Олеся могла бы понять со временем, если б ее души хватило, чтобы мне свою перелить. Но если сейчас уйдет… Возвращения быть не может, даже, если Дайна вновь приведет ее к моему порогу и бросит. Возникнет расщелина, уже сейчас наметилась – непреодолимая!

      Взгляд уже не детский исподлобья, что-то звериное в нем – это Дайна перетягивает ее, всасывает в себя. Но тут Олеся обращает свою угрюмость к ней:

      – Ты почему голая ходишь?

      – Я? – изумлением окатила свое тело, поежилась под собственным взглядом. – Я же в платье…

      – Это не платье. Таких платьев не бывает!

      – А что же это, по-твоему?

      Прозрачным лепестком подола махнула перед лицом девочки. Олеся отпрянула – обожгло кожу. И пламенеющей тканью, и жаром из-под…

      – Это сорочка, вот что!

      – Марина,