Тонкая математика страсти (сборник). Андрей Курков

и ласков по отношению к миру? Во всяком случае, зла он в городе никому не причинял. Но это было и естественным – в городе мира никто никому не причинял зла, это исходило из пяти правил поведения. И хотя он имел права нарушать все эти правила, то, что он нарушал их, тоже не причиняло никому зла. Да и нарушения эти казались дозволением ребенку шалить, словно люди, писавшие правила, настолько были уверены в генерале, насколько может быть уверен только заботливый артиллерист в исправности своей пушки!

      – Да-а-а… – наконец выдохнул он и возвратил взгляд на землю, на недопитую бутылку вина.

      Я налил еще полстакана и протянул генералу.

      – Ну давай, за президента! – и он осушил стакан.

      Потом выпил я. Тоже «за президента».

      – Хороший ты парень, – генерал улыбнулся мне. – Но, скажу тебе честно, этот русский мне нравится больше… Он – настоящий боец, а ты ведешь себя, как дипломатишка, соглашатель… Но в моей стране дипломатишки тоже нужны…

      Последние слова генерала меня почти обидели, но, подумав о них, прежде чем обидеться, я пришел к выводу, что генерал прав. И не так уж плохо считаться «дипломатишкой» после того, как годы потратил беспросветно, по-рядовому, то в грязи, то в боях, то в дезертирствах, хотя последнее всегда поднимало мой бойцовский дух, которого, если быть абсолютно честным, в иных ситуациях я был полностью лишен.

      Генерал снова посмотрел на к тому времени полностью опустевшую бутылку и сказал мне: «Все, можешь идти!»

      И я пошел, пошел дальше по этой загородней аллее в сторону заброшенного ботанического сада. Я даже не попрощался с генералом, но думаю, что он не обиделся. Он не нуждался в каких-то там мямливых «до свидания» или «пока». Он был ГЕНЕРАЛОМ до последнего седого волоска, торчащего из ноздри, до кончика шнурка его громоздких походных ботинок. Ему было бы приятнее, если б я лихо развернулся кругом, щелкнул каблуками и зашагал прочь, чего я не сделал, подчиняясь вышеупомянутым правилам поведения, да и если б не было этих правил, все равно бы не сделал, уже по другим, собственным соображениям.

      Теперь по дороге меня одолевали другие сомнения. Какой гимн может быть у государства, возглавляемого генералом… или тогда уже президентом Казмо. Если гимн будет отвечать характеру президента – то это будет уже не гимн, а военно-полевой марш. Поэтому я старался больше не думать о Казмо. После него будут другие президенты, и они вполне могут оказаться не генералами, а обычными цивильными людьми, для которых война – не в крови и даже не в характере. И тогда я представил себе этакого президента, полненького, лет пятидесяти, типичного либерала, потирающего руки перед подписанием какого-нибудь гуманного закона. И представляя себе такого президента, я снова стал думать о гимне.

      А слова все не придумывались. И дорога, окаймленная по бокам магнолиями и кипарисами, вела меня дальше, прочь от столь любимого мною города, вела над морем.

      Вскоре я остановился перед проемом в высоком поржавевшем заборе. В этом месте, должно быть, стояли ворота, которые закрывались на ночь и открывались утром. Здесь же валялся квадрат