Темнота в солнечный день. Александр Бушков

секунды. Ну как тут мимо пройдешь? Классную литературу, они считали, и украсть не грех – это не кошельки по автобусам тырить, тут духовные запросы…

      В общем, опытным охотникам было ясно, что девочка дошла до кондиции. Не хныкала (а некоторые в голос хныкали), но слезки в глазах стояли. Поверила, сломалась, смирилась с неизбежным. Конечно, вслух не согласилась бы (они никогда вслух не соглашались), но если бы ее взяли за шкирку и повлекли в кусты, влеклась бы с печальной покорностью судьбе. И не трепыхалась бы, чтобы не получить по личику. Хотя потом, вполне возможно, заяву накатала бы, как Чайковский – увертюру.

      Они переглянулись, оценили ситуацию и расступились. Батуала сделал галантный жест, как мушкетер из французского фильма:

      – Вали отсюда. Чуваки пошутили. Шютка, Шурик, шютка – как говорил носатый нерусь в той кинокомедии. Ну, что стоишь? Хочешь, чтобы передумали? И заруби на носу на будущее: в этом лесочке последний раз какую-то дуру изнасиловали аж в шестьдесят пятом. Мы точно знаем, участковый рассказывал… Ну?

      Она стояла, переводя заполошный взгляд с одного на другого, и похоже, окончательно еще не верила в свое девичье счастье.

      – Ну, что стоишь, бикса? – ласково спросил Доцент. – Шевели стройными ножками, куда там тебе удобнее. Бууу! – и сделал зверскую рожу.

      Вот тут она, лампочка, рванула с места в хорошем темпе. Не то чтобы припустила бегом, но близко к тому. Трое с любопытством смотрели ей вслед.

      – Спорнем, поломает каблуки? – предположил Батуала. – Та, с папочкой для нот, поломала…

      – Та была на шпильках, – возразил Доцент. – А у этой каблуки невысоконькие… Не поломает.

      – Это точно, – заключил Сенька.

      Метрах в двадцати от них она приостановилась, обернулась и, все еще со слезками в голосе, крикнула:

      – Дураки!! Идиоты! В милицию вас сдать!

      Батуала живо присел и развел руки:

      – Щас догоним, зараза неблагодарная! Уть ты!

      Она снова припустила, перебежала пустую улицу и свернула направо, а там вскоре и пропала из виду.

      – Зараза неблагодарная, – грустно повторил Батуала. – Ведь благодаря нам охеренную радость ощутила, когда поняла, что жарить ее не будут… И вот тебе заместо «спасибо»… Доцент, что там про это сказано у Вильяма нашего Шекспира?

      – Все бабы – порожденье крокодилов, – сказал Митя. – Бабы, имя вам вероломство.

      – В корень зрил наш Вильям, – кивнул Батуала. – Мы ей – радость, а она – обзываться… Это у нас которая? Одиннадцатая или двенадцатая? Я десятую, юбилейную, хорошо помню, а вот потом засбоило… Вроде двенадцатая, Доцент?

      – Сейчас, – сказал Митя, извлек из внутреннего кармана куртки шариковую авторучку, блокнотик, сноровисто его перелистнул. – Точно двенадцатая. Сейчас отметим…

      И аккуратно пририсовал двенадцатое сердечко к уже имевшимся одиннадцати, целиком заполнив второй рядочек.

      – Вечно одно и то же, – сказал Сенька с некоторой грустью. – Хлюпают, хнычут, пищат через одну, что они целки и им страшно.