Смерть леди Далгат. Исчезновение дочери Уинтера. Майкл Салливан

гематит, – и он начал осознавать, что леди Далгат сдержала слово. Шервуд ей не поверил. Они всего лишь немного повздорили. Люди не…

      Он почувствовал, как сердце пропустило удар, а грудь сдавило. Он не мог вдохнуть.

      Я всего лишь художник. Я для нее ничто.

      Шервуд попытался сглотнуть и едва не подавился собственной слюной.

      Я никогда раньше не терял модель, подумал он, будто это имело значение. Никогда не лишался возможности закончить картину.

      Шервуд смотрел на пустоту перед письменным столом, на отметки, которые нарисовал на полу, чтобы Ниса знала, где встать.

      Словно она мертва. Эта мысль обрушилась на него. А если так и есть?

      Он покачал головой.

      Нет, в замке воцарился бы хаос. Она просто не идет. Не идет, потому что не…

      Знакомый шорох парчового платья возвестил о ее появлении. Леди Далгат вошла в кабинет, словно Шервуда в нем не было. Встала на привычное место, развернувшись на левом каблуке. Накинула на шею лису, схватила перчатки для верховой езды и устремила взгляд к люстре.

      – Подбородок вверх, совсем немного, – тихо произнес Шервуд.

      Она безмолвно приподняла голову.

      За дверью кабинета, которую Ниса оставила открытой, мажордом Уэллс говорил кому-то:

      – Сейчас она занята. Но… хорошо, я спрошу. Полагаю, она сможет вас принять. Подождите здесь.

      Что означало: она тратит время впустую с этим ужасным художником, как всегда по утрам.

      Уэллс не враждовал с Шервудом – к счастью для последнего, поскольку мажордом управлял замком и при желании мог осложнить жизнь гостя. Однако, как и многие люди его положения, считал художников никчемными.

      Леди Далгат позволила себе взглянуть на Шервуда. Тот улыбнулся, и она улыбнулась в ответ. Его сердце подпрыгнуло, и он сделал глубокий вдох. Шервуд настолько утратил самообладание, что едва успел закрыть картину тканью, прежде чем Торберт Уэллс вошел в кабинет.

      – Миледи, – сказал мажордом, останавливаясь в дверях и отвешивая поклон.

      Торберт Уэллс был полным мужчиной, питавшим слабость к дорогим поясам, каких не мог увидеть ни он сам, ни его собеседники. Живот мажордома также заслонял его обувь, например, изысканные туфли из мягкой кожи, которые он надел сегодня утром. Уэллс редко надевал одну и ту же пару дважды в неделю. У него было столько обуви, что однажды Шервуд спросил лакея, пытался ли тот когда-либо подсунуть Уэллсу туфли из разных пар, чтобы посмотреть, заметит ли он это. Подобные шутки обеспечили Шервуду доступ в кухню по ночам и порцию ячменного виски из спрятанной под полом бутыли.

      – Шериф Нокс привел к вам неких джентльменов, – сообщил Уэллс.

      – Джентльменов? – переспросила графиня.

      – Э-э… да, по поводу недавних неприятностей.

      Уэллс не мог произнести слово «убийство». Даже когда речь шла о перепелах к обеду, он говорил: «О птицах позаботятся», – словно перепела разделяли его любовь к поясам и туфлям и должны