Скорей бы зацвели одуванчики. Мария Соловьева

Не знаю. На нем даже функции такой нет. Старичок мой…

      «Старичок» пискнул, словно легкое сжатие ладони причинило ему боль.

      – Я сейчас редко фоткаю. Память у него забита, надо бы почистить. Не решусь никак старое удалить – добавила Алла и сунула беднягу в карман.

      Погода снова испортилась. Порыв ветра с Невы чуть не унес кепку Павла, солнце закрыла рыхлая сизая туча.

      – Да, зря я зонт не взял… – заметил он.

      По дороге к метро они договорились встретиться послезавтра. У Павла был день самостоятельной работы, Алле нужно было готовиться к семинару, и беломраморная публичка на «Парке Победы» представлялась лучшим местом для свидания. Павел уже решил, что отведет ее в столовую – словно в ресторан. Потом они постараются сесть не в зале, а на террасе – там есть такие столики на двоих, с мягкими креслами. Они сядут друг против друга. Болтать не будут, так, перешептываться иногда. Может быть, какая-нибудь пожилая мадам с кичкой и шикнет на них, да какое им дело…

      Вот и метро. Он так хотел на прощание поцеловать прилипшую к ее щеке прядку, насквозь промокшую от дождя. Нет, рано. С ней так нельзя.

      Паша – сказала она. – У меня первого день рождения. Это будет на Страстной, так что отмечать будем после Пасхи. Придешь?

      – Приду! – и он слегка сжал ее ладошку.

      Ему еще надо в библиотеку. Ей пора домой. Он проводил ее до турникета, и, выходя из метро, успел помахать ей, прежде чем эскалатор унес ее под землю. Она улыбнулась и помазала в ответ.

      Улыбалась она до самого дома. У подъезда стоял пьяный Ахмедка с котом. Кота отдала ему бывшая жена, и он не расставался с ним – даже за водкой в супермаркет таскал на плече. Глядя пустыми глазами в пространство, он изливал потоки отборной русской речи на какого-то ему одному ведомого врага. Когда подошла Алла, он, прервав тираду, произнес ласково-покровительственно: «Аллочка, здравствуй, солнышко» – и на миг взгляд его стал осмысленным. Наверное, он решил, что ее улыбка предназначена ему. Что ж, пусть порадуется. Инна говорит, когда-то с ним здесь жили жена и сын… Не выдержали…

      Когда заходила в квартиру, улыбка ещё держалась на ее лице. В прихожей стоял полумрак, хотя до поздних апрельских сумерек оставалась пара часов. Из большой комнаты доносились крики – кто-то осуждал пятнадцатилетнюю мамочку, кто-то ее оправдывал и чернил последними словами ее родню – в общем, ток-шоу как ток-шоу.

      В прихожую вышла мама. Алла сразу посерьезнела, как будто улыбаться при ней было не к месту.

      – Привет, мама – сказала она тихо и почтительно, и поцеловала маму в щеку.

      – Привет. Я там борщ сварила, будешь?

      – Да, пожалуй… Спасибо… Мама, я пригласила на день рожденья одного парня…

      Мама глядела на нее молча несколько секунд.

      – Ну конечно… я рада… – и ушла к себе.

      Алла уткнулась лицом в одежду на вешалке. Нет. Нельзя плакать. Нельзя поддаваться чувству вины, которое обволакивает, словно трясина, и тянет в черную бездну. Да, она виновата перед мамой. Но не век же себя казнить…