Вскрытие показало…. Патрисия Корнуэлл

запахе. Вы ведь приехали раньше меня – вы ничего такого не заметили?

      – Нет, – отвечал Марино, – ни черта я не унюхал. Может, это просто спермой воняло, если, конечно, Петерсен не врет.

      – Думаю, запах спермы не привел бы Петерсена в замешательство.

      – Но он же не ожидал такого поворота событий. Неудивительно, что он сразу не распознал этот запах. Вот я, например, когда вошел в спальню, ничего похожего не заметил.

      – А в трех предыдущих случаях вы тоже ничего не чувствовали?

      – Ровным счетом ничего. И это только лишний раз подтверждает, что Петерсену либо приглючился этот чертов запах, либо он его выдумал, чтоб запутать следствие.

      – Так ведь во всех случаях, кроме последнего, жертву находили только на следующий день после убийства, то есть через двенадцать часов.

      Марино остановился в дверях.

      – Вы, значит, настаиваете на том, что Петерсен явился домой сразу после того, как маньяк скрылся с места преступления, и на том, что у этого маньяка какой-то специфический запах пота?

      – Не настаиваю, а предполагаю.

      Марино усмехнулся и вышел. Я проводила его взглядом. А в коридоре довольно долго отзывалось весьма отчетливое эхо:

      – Вот чертова баба!..

      5

      Мне было необходимо развеяться, и универмаг на Шестой улице, огромный, весь из стали и стекла, залитый солнцем, вполне подходил для этого. Он располагался в самом центре города, по соседству с огромным количеством банков. Я редко обедала вне дома, и уж тем более сегодня не было времени на подобные излишества, но три трупа за одно утро – две внезапные смерти и одно самоубийство – совершенно выбили меня из колеи. Поэтому я все же решила перекусить в каком-нибудь приятном месте, даже несмотря на деловую встречу, которая должна была состояться через каких-то сорок минут.

      Марино меня достал. Его ухмылки, взгляды, бурчание под нос и якобы безадресные реплики слишком живо напоминали обстановку в медицинском университете, в котором я имела удовольствие учиться.

      У нас на курсе, кроме меня, было только три девушки. И поначалу я, по своей наивности, не понимала, что происходит. Но постепенно до меня дошло: внезапное желание одногруппников передвинуться на стульях и загородить проход именно в тот момент, когда профессор называл мою фамилию, отнюдь не было совпадением; тот факт, что разработки и распечатки, курсировавшие по кампусу, никогда не попадали ко мне, также не был простой случайностью. Если я пропускала лекцию (всегда по более чем уважительной причине), одолжить у кого-нибудь тетрадь было просто невозможно. Ответы сокурсников на мои просьбы не отличались разнообразием: «Ты не поймешь мой почерк» да «Я уже отдал тетрадь… Только не помню кому». Я чувствовала себя мухой, попавшей в паутину «мужской солидарности» – и это «попадание» оказалось единственным возможным для меня видом взаимоотношений с сильным полом.

      Изоляция – самое жестокое наказание. Я никогда не могла понять, почему меня считают «человеком второго