Чертово колесо. Михаил Гиголашвили

останавливал его Художник, но Кока и сам уже замолчал, сказав напоследок, что бабушку надо держать в строгости, а то на голову сядет:

      – Она в последнее время что-то опять закопошилась. Слышит каждый день по телевизору – «наркотики, наркотики!» Вот тоже начала… подсматривать. Опять бинокль появился!

      – Какой еще бинокль?

      – Театральный. Она меня и раньше через этот бинокль ловила. Мы тут напротив в подъезде пачку папирос держали: каждый мог брать, чтоб мастырку заделать. Вот она заметила, что я каждый раз, как из дома выйду, в этот подъезд захожу, потащилась туда, обшмонала подъезд и нашла папиросы за доской со списком жильцов…

      – Выкинула?

      – В том-то и дело, что нет! Оставила, хитрая! И всегда после меня ходила туда тайком считать, сколько папирос взято. А потом представила счет.

      – А ты что?

      – Сказал, что ничего не знаю – что еще? Какие-такие папиросы? Я сигареты курю!

      – А помнишь, как мы ее накурили однажды? – развеселился Художник, вспоминая давний эпизод.

      Как не помнить!.. Было много гашиша, и друзья решили накурить бабушку. Аккуратно заделали пару мастырок и подложили в пачку ее папирос – она всю жизнь курила «Казбек». Почуяв через полчаса по запаху, что бабушка добила подсадку, они вылезли в гостиную и уставились на старушку. Пока гашиш открывался, бабушка сидела тихо, как мышь, непонимающе поглядывая вокруг и прикладывая руку то ко лбу, то к сердцу. Но вот морщины на ее длинном благородном лице будто разгладились, она кокетливо заправила за ухо седую прядь, гордо повела головой и спросила не своим голосом: «Когда велено подавать кофе?» – «Скоро, ваше сиятельство, – отвечал Кока, давясь от смеха. – Император заняты в зимнем саду с фрейлинами, но скоро прибудут. Не извольте беспокоиться!» – «По утрам мигрень особенно несносна», – пожаловалась бабушка. – «Согласен. Туберкулез лучше всего принимать по вечерам, по две таблетки», – серьезно отвечал Кока. «Разве он не в микстуре?» – «Нет, в плаще с кровавым подбоем…» Поговорив таким образом минут десять, бабушка попросила довести ее до кровати. И надолго замолкла. Иногда из комнаты старушки были слышны шепот, бормотания, звуки каких-то напевов. Кока порывался посмотреть, что с ней, но Художник останавливал его: «С ней все в порядке! Пусть женщина покайфует первый и последний раз в своей жизни!»

      Скоро Художник, сомлев от мастырок, ушел в худкомбинат за рамами, а Кока задремал в кресле. К полудню позвонил Нукри. Он выяснил, что действительно в городе появилась крепкая азиатская анаша, но некий Хечо, через которого ее можно достать, загремел с сифилисом в вендиспансер, откуда, правда, может выезжать за товаром, когда ему вздумается. Поговаривают, что пакеты спрятаны в диспансере, а Хечо просто ломает комедию, ездит к своему дяде в Авлабар и это время пережидает у телевизора, пожирая любимый горячий лаваш с сыром и тархуном. Кто-то даже будто уже пытался искать пакеты в его палате, но был напуган сифилитиками, тоскливым стадом гулявшими по коридору.

      – Не все ли равно – его это анаша, его дяди или его дедушки? Главное, чтоб хорошая