Птиц и Ева. Юлия Лавряшина

рутил плечами, оттянутыми рюкзаком. Можно отдышаться…

      Перед глазами солнечный май увлечённо рисовал картинку безмятежного счастья: чуть сплюснутые снизу, взбитые облака оттеняли нежную утреннюю голубизну; длинной тропой протянулись сияющие одуванчики, ещё не успевшие поседеть; аккуратные юные сосны мягко шевелили пушистыми лапами, украшенными светлыми свечками ростков и тёмными расщеперившимися шишками. И надо всем этой весенней красотой то и дело вспыхивали птичьи звоны, хотя кто их издаёт заметить не удавалось. Может, само небо повизгивало от радости, любуясь удавшимся днём?

      В такой дивный день Птиц и ушёл из интерната.

      Нет, не ушёл – убежал. Схватил давно приготовленный рюкзак, прятавшийся под кроватью, и выскочил за порог. Это если в общих чертах. Хотя если б не Гурман…

      Оказавшись за воротами интерната, Птиц, ни разу не оглянувшись, пронёсся пыльным проулком между старыми домиками. Бежать! В ушах шумело и перед глазами вспыхивали искры, но он быстро шёл – почти вслепую. Бежать.

      Хотелось остаться незамеченным, и, следуя мудрости страуса, Птиц не отрывал взгляда от земли. В ссохшейся грязи прожилками инея застыл первый тополиный пух, смешавшийся с белым цветом вишен, которые пенными облаками накрывали почти каждый двор. Мама тоже хотела посадить за домом, о котором мечтала, и вишни, и яблони… Не успела. Перед больницей, где она лежит, вишнёвых деревьев нет, только траурные ели. Кто додумался?

      Нечаянно Птиц ожёг о молодую крапиву ногу, не прикрытую бриджами. От этого качнуло, и он налетел на слегка завалившийся к дороге забор из серых, расшатанных досок. Такой мог стать приметой и прошлого века, и девятнадцатого…

      Не так уж и больно было, но у него внезапно вырвался всхлип. Птиц дёрнул головой: пусто. Никто не услышал.

      «Надо успокоиться, – решил он. – Я не должен позволять им душить меня даже на расстоянии».

      Остановившись, Птиц привалился спиной к старой берёзе – родной сестре той, что росла у ворот интерната. По её кривым ветвям он ползал не раз… Одна из них, самая толстая, росла почти горизонтально, и прошлой осенью служила Птицу наблюдательным пунктом. Съёжившись на ней, он ждал маму. Тогда ещё верил, что её вылечат очень быстро – двадцать первый век всё-таки! Но покосившиеся заборы, окружавшие интернат, за зиму убедили его: реальность не особо меняется от того, что проходят века. Гаджет вместо записной книжки – вот и все отличия.

      Мама не смогла забрать его ни осенью, ни зимой… Лечение оказалось мучительным и долгим. Не приехала она и в марте… Всю весну Птиц терпел, хотя позыв к полёту домой, как у настоящих пернатых, становился нестерпимее с каждым днём. Втихаря начал собирать рюкзак, но до вчерашнего дня не решался оттолкнуться от порога, который за полгода стал хоть и не родным, но уже привычным.

      А накануне Птиц случайно (или так судьба распорядилась?) услышал, проходя мимо кабинета заведующей:

      – Мать Андрея Дятлова будем лишать родительских прав. Сама же сдала к нам. А парень-то хороший! Не испорченный. Мы его живо в семью пристроим.

      Уже первая фраза так хлестнула наотмашь, что Птица отбросило к стене. Не образно – на самом деле. Он больно ударился плечом, но не издал ни звука. Затих, скрючившись, как коряга, поставленная на первом этаже для их интернатской кошки Баськи. Почему она здесь прижилась? Могла же вырваться на свободу в любой момент, её-то никто не держал! Не любила ведь детей, шипела на всех…

      Птиц тоже так и не прижился, хоть и не шипел, жил молчком. Его не трогали после того, как ещё в сентябре, одноклассник по кличке Гурман, выбил у него в столовой поднос, а кто-то другой толкнул Птица в спину, и тот от неожиданности упал прямо в разлитый по полу суп. Но через миг вскочил, оглушённый яростью, взорвавшейся в голове, кинулся на кухню, схватил здоровенный нож и сквозь кровавый туман бросился на Гурмана.

      Несколько человек вцепились в него с разных сторон, не подпустили к вожаку, но Птиц успел заметить в глазах парня, который был на полголовы выше него, животный страх. Пожив на улице, Гурман научился разбираться в людях. И понял, что Птиц из тех спокойных парней, которые мгновенно превращаются в горящий фугас.

      – Этого психа не трогать, – велел он своим ребятам. – Его только замочить разве что… По-другому не сдастся. Да кому охота за решётку из-за такого урода?

      Уродом, скорее, был сам Гурман, неизвестно почему получивший такое изысканное прозвище. Как-то он бросил:

      – Люблю пить кровь маленьких девочек…

      Но Птиц был уверен, что это понты, и никакой крови Гурман в жизни не пробовал. Хотя и без этого у многих вызывал страх одним своим видом. Птиц не раз думал, что этому парню можно играть монстра без грима. У Гурмана была тяжёлая, шишкастая голова, как и у всех в интернате, – бритая. Подо лбом, как у шарпея покрытым кожными складками, выпирали угловатые бровные дуги, из которых торчали отдельные кустики. А глаза под ними казались крошечными алюминиевыми тарелками – такого же цвета и выражения… Но самым неприятным в его лице был рот, которого, как бы и не было вовсе. Провал, лишённый губ, под нависающим крючковатым, точно расплющенным носом.

      «Кто-то