Люди такие разные. Записки газетчика. Сергей Павлович Степанов-Прошельцев

в нем пятнадцать окон:

      справа – семь и слева – восемь,

      прямо выставка картин.

      А дорога проходила

      через лес и почему-то

      справа были – лишь березы,

      слева – ели и сосна.

      Солнце било прямо в крышу,

      и темно в вагоне было,

      но зато деревья ярко

      были все освещены.

      И мои пятнадцать окон

      все светились, как картины,

      что висели аккуратно

      в черных рамах на стене…

      Но больше всего мне нравится его «В доме-музее Иоганна Баха»:

      Прославлены и доблесть и геройство,

      а я хочу воспеть благоустройство

      средневековых маленьких земель,

      все эти Эрфурты и Эйзенахи,

      где так привольно расплодились Бахи

      и где на пасху пела карусель.

      В покоях, расположенных над хлевом,

      от клавесинов пахло теплым хлебом,

      который никогда не подгорал.

      Помилуй, Господи! Ведь клавесины —

      не просто сумма струн и древесины,

      а если так, тогда и хлеб – хорал.

      Наука хлеба и наука звука

      переходили к правнукам от внука,

      и если земли затевали спор

      о первородстве, то не футболисты

      решали этот спор, а органисты

      и две земли, сошедшие в собор.

      Почетом и особыми правами

      платили органисту, и дровами,

      чтоб к службе не остыл среди зимы.

      А он платил приходу сыновьями,

      учеными своими соловьями,

      весьма изрядно певшими псалмы…

      Он говорил о своих друзьях: о Борисе Слуцком, Давиде Самойлове, Веронике Тушновой, Эдуарде Колмановском, и мне, двадцатилетнему, казалось: ещё чуть-чуть – и я попаду в этот круг небожителей. Нет, не попал.

      Мы расстались, как и встретились, совершенно непредсказуемо. Я отлучился на непродолжительное время, а когда вернулся, Леонида Тома в кафе уж е не было. Мне сказали, что он встретил какого-то своего знакомого и ушёл с ним, совершенно забыв обо мне.

      А вот стихи его не забылись:

      Шел снег. Он падал и белел.

      А комья черные чернели.

      А человек на снег смотрел

      и грустно думал:

      – Неужели

      опять зима, и зябкий вздрог,

      и на лице снежинка, тая?

      И чей-то чудился упрек,

      и снисходительность чужая.

      Позже я узнал, что Леон Тоом прожил после этого всего неделю. 4 июня 1969 года он выпал из окна. Это было очень похоже на самоубийство. Или на убийство.

      Незадолго до своей смерти он написал:

      От любви неразделённой

      он не умер, нет.

      В комнатушке захлaмлённой

      он лежит, одет.

      Рыжий и жестковолосый,

      сумрачный