Избранное. Том 2. Художественные очерки и заметки. Василий Макеев

на белом свете куда меньше, чем муравьиных куч в лесу, хотя поэты любят более всего мурашково копошиться в людских душах, впрочем, предпочитая чаще всего иным свою, неизбывную. Александр Максаев свою душу не дюже булгачил: душой, судьбой, праздником и напастью его стихов где-то с шестнадцати лет, с первой публикации и до смертного часа была Донщина, нижний Хопер, кумылженские взгорочки и перелески, станица Букановская, в которой в свое время только чудом не поселился сам Шолохов. Зато Максаев возвращался в нее бесперебойно.

      Сейчас многих российских поэтов развели поштучно по региональным пропискам: есть вологодские поэты, есть уральские, астраханские, саратовские, даже петербургские, в Москве, правда, поэты собрались с бору по сосенке, они просто – столичные. Но я нигде не встречал определения иртышский, ангарский, печорский, днепровский поэт. А вот Александр Максаев никогда не считался волгоградским поэтом, хотя наша область была для него родной и в Волгограде он прожил не один десяток лет, являл он из себя донского поэта чистейшей воды и прозрачного слова.

      И когда ныне российская поэзия изватлалась до бровей в шутовской иронии и надсмехательстве или кликушествует, грозя мором и гладом заблудшим православным душам, или, пуще того, с иосифобродской надменностью взирает на метания и умопомешательство уже как бы и не своего народа, нечаянно забрести в максаевский стих – все равно что попасть в цветущий одичавший сад, где в конопатый вишенник прокрался растопыристый дубок, а с пышнотелой вдовицей-дулей соседствует горемычная крушина.

      Томит печалью поздний палисад

      И желтый лист, летящий на ограду.

      А белым цветом яблоневый сад

      Вселяет в душу нежность и отраду.

      И безысходна вьюжная тоска,

      А первый снег – как вспененное устье.

      Земля и небо, ветер и река

      Всегда полны то радости, то грусти…

      У Александра Максаева в его лексиконе никогда не встречалось худых и дырявых слов, да и щегольские попадались нечасто. Он был плоть от плоти дитя донской земли, прекрасно знал казачьи говоры, протяжные – через весь Дон – заунывные песни, байки с колодочных посиделок, степную живность, рыбную сутолочность, сам немного рыбалил и охотничал, но в основном – ради стихов. И стихи писал с необъяснимой, почти языческой вкусностью, опять же с победительной статью, на широком половодном дыхании. Любимым его стихотворением значилось в памяти размашисто-крылатое «Стрепета»:

      По-над Доном, в душной сухмени бурьяна,

      Исступленно бьются в полдень стрепета.

      Что не сбросишь платье белое, Татьяна,

      Иль боишься, что не слетнилась вода?..

      А поодаль, в застоялой чаще луга,

      Долго будет биться стрепет, солнцу рад,

      До поры, пока не выведет подруга

      Пучеглазых, неуклюжих стрепетят.

      Он то смолкнет, то короткими крылами

      Затрепещет, подавая голос свой,

      На лугу, что пахнет медом и цветами

      И, тучнея, тяжелеет под травой…

      Я