Бог из машины. Елена Станиславская

к, что ассистентка казалась лысой. Бой бы фыркнул, но ситуация не располагала к веселью.

      – На самом деле, – сказала «лысая», – его зовут…

      – Не надо, – оборвал профессор. – Здесь каждый имеет право называться, как хочет. Не имя красит человека, а человек имя. – На его щеках прорезались длинные ямки, похожие на щели в деревянном полу.

      Ассистентка вздохнула и снова зацокала по клавиатуре, словно каждый ее палец был обут в туфлю на шпильке. Не отрываясь, она глянула в правый угол стола, где растопырился маленький штатив с видеокамерой. Сдвинула тонкие брови, с важным видом поправила треногу и опять: цок-цок-цок.

      Когда все закончилось, Бой вышел в коридор и рухнул на длинный темно-розовый диван, чуть потертый и побелевший в середине, из-за чего он напоминал язык с налетом. На дальнем краю «языка» расположилась девчонка, не то рыжая, не то блондинка, что-то между. С виду лет четырнадцати, хотя по ним, девчонкам, не поймешь. Бой скользнул по ней взглядом, потом закрыл глаза, откинулся на мягкую спинку дивана и приготовился ждать.

      В ноздри навязчиво полез вкусный запах, настолько знакомый, что внутри зашевелилось тревожное чувство: вот-вот вспомню, вот-вот ухвачу. Девчонка, наверное, что-то жует?

      Бой покосился влево: рыжая-не рыжая придвинулась ближе и не скрываясь разглядывала его. Две растрепанные косы лежали на худых плечах.

      Яблочным пирогом, вот чем пахло. Хотя никакого пирога не было.

      – Привет, – сказала девчонка. – Я Зоя.

      Она протянула руку для пожатия. Бой глянул на молочно-белую ладонь с ровно подстриженными ногтями и с размаху шлепнул по ней своей – костяшки обмотаны бинтом, на пальцах заусенцы. Девчонка хмыкнула, и в ее глазах будто включили подсветку: каряя радужка вспыхнула золотом. Запах яблок, согретых под тестом вместе с корицей, усилился – девчонка подалась вперед, словно собираясь доверить секрет. Или выспросить.

      Так и оказалось.

      – Кого хочешь воскресить? – прошептала она.

      Бой посмотрел на девчонку долгим взглядом и ответил:

      – Себя.

* * *

      После того, что случилось, он не знал, как к себе относиться.

      Ненавидеть? Возможно. Презирать? Наверное. Жалеть? Только не это.

      Бой вставал с постели, одевался, ел, но делал все по инерции, готовый упасть замертво, как выключенный робот, в любую секунду. С каждым разом ему становилось все сложнее проснуться, засунуть в рот ложку с едой, сдвинуться с места. Хотелось лежать в своей комнате, уставившись в стену. Однажды он так и сделал.

      Мама заглянула к нему, позвала надтреснуто. Когда он не откликнулся, вышла. Принесла тарелку с завтраком и, бросив: «Поешь», снова исчезла. Отец вообще не зашел.

      То ли ночью, то ли рано утром – в комнате было темно – мамин голос сказал: «Не спишь? Завтра поедем к психологу. Вместе. Я, ты и папа». Вначале голос слегка дрожал, а потом тяжело звякнул, точно молоток о гвоздь: «И это не обсуждается».

      Бой и не собирался ничего обсуждать. Он подождал полчаса, бесшумно поднялся с кровати, запихнул в себя холодную безвкусную еду, собрал рюкзак (то есть насовал туда всего, что попалось под руку), прихватил спальник Темыча и выскользнул за дверь. Даже если родители слышали, как Бой уходил, они не выглянули из спальни.

      У него не было никакого плана. Он просто знал, что нужно бежать. Иначе придется опять рассказывать о том, что случилось на прудах. Выворачивать наизнанку душу перед безразличным взглядом какого-то шарлатана. А мама с отцом будут рядом – вот что самое плохое. Будут сидеть, слушать, молчать, смотреть или не смотреть на него. А он-то знает, что у них на уме. Он все слышал. Тогда, ночью, после похорон.

      Лифт распахнулся и забрал его. Разгоряченный лоб привалился к стальной двери, впитывая прохладу.

      Не вспоминай, не вспоминай. И сразу вспомнилось.

      Темно-синий глаз полыньи, а в нем – маленький выпуклый зрачок. То исчезнет, то вновь появится. Желтый ласковый свет стелется над главным прудом, слепит, заставляет приставить ко лбу козырек-ладонь. Что же там за штуковина в полынье? То нырнет, то вынырнет. Как поплавок.

      Друг Темыч шуршит «Сникерсом», бросает обертку на землю. Свин, что тут сказать. Бой надрывает упаковку батончика, снова вглядывается в полынью и роняет шоколадку в снег.

      Забудь, забудь. Не забывается.

      Выйдя из подъезда, Бой запрокинул голову и посмотрел на окна родительской квартиры. Не горит ли свет? Не горит. Три темных провала – три полыньи.

      «Что же это? – с болью подумал Бой. – Теперь так всегда, что ли, будет? Всегда будет мерещиться?»

      Он коротко замахнулся и влепил себе оплеуху, прямо как Нортон в «Бойцовском клубе». Лицо обожгло, зато на душе стало полегче. «Ковру, который выбивают от пыли, тоже легчает с каждым ударом», – прозвучало в голове. К чему подумал, откуда взялось – какая разница. И ковры-то давно никто не выбивает. Вот только Бой готов пускать в черепную коробку любой бред, лишь бы он не имел отношения к полынье и прудам.

      Темные окна квартиры не