Моя шоколадная беби. Ольга Степнова

и темнокожей бэби. Мужики и бабы тупо мотали головами, уставившись на Кэт, похоже, не воспринимая смысл Сытовских вопросов.

      Тогда он запер Кэт в машине и пошел один. Ему повезло неожиданно и сразу. Толстая продавщица в магазине, где продавалось все – от трусов до соли, – закивала уверенно:

      – Три дня назад приходил мужик, ага. Первый раз его видела. Ага, лет тридцать пять, невзрачный, в куртке, в шапке. Купил вина бутылку, чай. Я почему запомнила: ну, не местный во-первых, а когда расплачивался, смотрю, татуировка у него на пальце, – она захихикала, – распятие вроде... Иди к Торгашихе, он с ее мужиком разговаривал, может, они че знают.

      Наконец-то Сытов взял след. Он подошел к машине радостный, крикнул:

      – Я фартовый, бэби!

      Кэт опять ничего не поняла, но заулыбалась, потому что улыбался Сытов.

      Торгашиху они прождали до вечера.

* * *

      В четыре года Никите подарили пупса. До этого всегда дарили заводные машины и пистолеты, а тут вдруг – пупса. Правда, пупс был непростой. Он был темный, как шоколадка, с веселыми глазами, очень кудрявый и почти голый – в одной только набедренной повязке. Никита любил пупса втайне, потому что мальчишкам в куклы играть стыдно. Он его использовал только в качестве пассажира заводных машин. Но однажды на его машину наехала машина его друга по имени Март, и пупс свалился на ковер.

      – Все, – сказал Март, – автомобильная катастлофа. Он лазбился.

      Пришлось пупса похоронить. Они закопали его в землю во дворе и поставили крестик из прутьев. Когда Март ушел, Сытов поплакал маленько над могилкой.

      Торгашиха оказалась таким же местным информбюро, как и Попелыха, но с политическим уклоном. В Сытове она сразу же признала «того самого», из телевизора.

      – Что творится! – запричитала она. – Что творится! В стране бардак! Как мы раньше жили! Как жили! А этот твой – шабашник он, их тут человек пять понаехало, свинарник строят. Ты посмотри, раньше порядок какой был, при Брежневе. Все работали, не ленились. А сейчас языком ля-ля-ля! Митинги, митинги... в жопу такое правительство, в жопу! Ельцин страну распустил... так и передай.

      – Я передам, – пообещал Сытов.

      – А к свинарнику недалеко ехать. Они там в вагончике живут. Пьют все больше. Ведь раньше ж, смотри, разве так пили? А теперь кооператоры-хераторы, ворюги-бездельники...

      Сытов ретировался, но она напирала на него мощной тушей до самых ворот:

      – Сажать всех! Сажать или сдохнем! Все!

* * *

      Кэт любила ровную дорогу и скорость. А они уже час плутали по каким-то ухабам и жуткой грязи. Сытов стал чужой, как по телеку, с заострившимся лицом. Он в темноте искал какой-то свинарник, путался в дорогах, бурчал что-то под нос. Кэт захотелось или опять в избушку, или уж в Москву.

      Наконец, они в расступившемся пролеске увидели вагончик, в нем слабый свет. Сытов просветлел лицом. Он остановил машину довольно далеко от вагончика.

      – Бэби, посиди недолго, я сейчас. – Он чмокнул Кэт в щеку. Она заулыбалась, сразу забыла про избушку и Москву, обхватила его шею руками:

      –