Тимош и Роксанда. Владислав Бахревский

опустились перед Хмельницким на колени, умоляя отпустить пленных.

      – О пленных мы уже говорили, и больше говорить о них не стоит! – сказал Хмельницкий.

      – Если вы не хотите выкупа, отпустите нас, ваша милость, к татарам! – крикнул в отчаянье Стефан Чарнецкий.

      У Адама Киселя навернулись на глаза слезы. Он отдал кошелек с деньгами, подаренными ему гетманом, пленным, и члены посольства тоже стали отдавать им деньги, какие только были при них.

      Многие из пленников плакали, провожая свободных своих, счастливых соплеменников.

      Адам Кисель закрыл глаза, чтоб не видеть чужих страданий.

      16

      В Чигирине по случаю подписания договора о перемирии пани Елена решила устроить бал, чтоб не хуже, чем у Потоцкого.

      Богдан на затею жены не обратил внимания и был весьма удивлен, когда под вечер к дому его стали подкатывать кареты, одна другой чудней, а из карет вываливались ряженные под польских магнатов полковники, есаулы, сотники с женами, с отпрысками.

      Грянула мазурка, Данила Выговский тотчас пригласил пани Елену, и она, блистая красотой и драгоценностями, ринулась в мазурку, как бабочка в пламя.

      Младший из Выговских – Христофор – ангажировал на танец жену старшего брата Елену Статкевич, Тетеря – жену Христофора Марину Ласку. Других пар не составилось, и сметливый Иван Выговский сам сбегал наверх к музыкантам и шепнул им:

      – Немедля мазурку переведите на гопак!

      Музыканты перестроились с полутакта, и старший из Выговских первым кинулся в пляску, откалывая презатейливые коленца. Данила Нечай, гикнув, вдарил шапкой об пол и скакнул в круг. Он, видно, собирался переплясать генерального писаря, но тот и не подумал уступить.

      Три пары, танцевавшие мазурку, стояли посреди залы, недоуменно взирая на плясунов.

      Первой опомнилась Марина Ласка, она взяла Елену Хмельницкую под руку и, не глядя на нее, шепнула:

      – Вы должны помочь мне бежать из этого стада свиней.

      Елена, сама не зная почему, может, от обиды за прерванную мазурку, согласно кивнула головой.

      А плясуны между тем жарили такую огненную присядку, что и ног было не видать, как не видно спиц на колесах у лихого возницы.

      – Иван! Иван! – кричали болельщики Выговского.

      – Данила! – вопили казаки помоложе.

      Их обоих подхватили под руки, усадили за стол, и началась обычная казацкая потеха, кто больше выпьет. Песни пошли. И вместо бала произошла еще одна великая попойка.

      – Не знал я, что ты плясун! – сказал Богдан одобрительно своему генеральному писарю.

      – Я и сам не знал! – признался Иван Выговский.

      – Потому и люблю тебя! – Богдан обнял Ивана, проникновенно боднув его головой.

      Стол уже был расхристан, забросан обглоданными костями. Богдан поискал взглядом жену, не нашел, усмехнулся.

      Захотелось на воздух.

      На дворе стояла звездная ясная ночь.

      Богдан набрал в пригоршню снега, потер лицо и шею.

      Увидал казака, сбитого