Ушли, чтобы остаться. Юрий Мишаткин

публиковать, жалобы строчат…

      О чем еще говорили за неплотно прикрытой дверью, Каныхин не стал подслушивать. Покинул здание, твердо решив поставить на песнях крест: «Хватит, насочинялся! Сколько времени и сил зазря угробил. У одних способность к сочинительству, у других к металлу, фрезеровальному делу… Но отчего обозвал графоманом? На графа по всем статьям не смахиваю…»

      Дома спросил у сына:

      – Похож я на графа?

      У Витьки на губах появилась улыбка, затем сын заржал:

      – Ну, ты, батя, даешь – граф! Не тянешь на него, и на князя тоже, как был пролетарием, так им и остаешься!

      – С ним серьезно, а он гогочет! – обиделся Степан Иванович.

      В ужин сослался на отсутствие аппетита, потыкал вилкой в яичницу, отпил пару глотков чая. Когда семья улеглась, дождался, чтобы жена уснула, прокрался на кухню. Сел у окна и стал смотреть на ущербный месяц над крышами. В ночи во всех домах погас свет. Тусклая лампочка у подъезда неярко освещала синие сугробы, которые отбрасывали причудливые тени, с затаенным страхом ожидая наступления весны, капельного марта.

      «А капель бывает звучной, когда ветер с деревьев сметает снег, будто лебеди летят…» – размышлял Каныхин и дальше уже в рифму:

                                Услыхала звонкую капель,

                                Встрепенулась на опушке ель.

                                Со своих раскидистых ветвей

                                Уронила белых лебедей.

                                Стройная, с иголочки наряд,

                                Синевой вокруг снега горят.

                                А в овраге с каждым днем звончей

                                О весне-красне поет ручей.

      Захотелось немедленно записать все придуманное, но в комнаты было нельзя возвращаться, иначе разбудишь сына с женой. И Степан Иванович остался у окна, зябко обхватив руками голые плечи, грея у радиатора ноги, продолжая смотреть на ночь, где рождалась новая песня.

      И аплодисменты в придачу

      Повесть в 2 отделениях с антрактом

      Оркестранты рассаживались перед пюпитрами, листали ноты, расчехляли инструменты, кто-то «продувал» трубу, другой водил смычком по струнам скрипки, отчего в заполняемый зрителями цирк летели звуки настройки. Не готовился к утреннему представлению лишь Гоша Боруля. Несобранный, часто являвшийся на работу подшофе, любящий похвастаться своим бешеным успехом у женщин трубач вслух мечтал:

      – Пивка бы дерябнуть. Жаль, на утренниках в буфете один лимонад и пепси. Придется с собой приносить, и еще воблу… Если и вечером пиво не завезут, погорит дирекция синим пламенем: без наличия в цирке пива публика нас проигнорирует, не затащить даже на аркане.

      Первым не выдержал тромбон:

      – Зрители не могут знать, есть в цирке пиво или нет.

      Гоша рассмеялся:

      – Плохо знаете публику, у нее, как в разведке, точные сведения, что имеется в буфете.

      – Между прочим, –