Ивница. Федор Сухов

конца… Хотел было сказать «до конца войны», но конца войны не было видно. Хорошо бы увидеть тот день и час, когда и на нашей улице будет праздник… Я не знаю, что бы со мной сталось, ежели бы мы с ходу вступили в бой, возможно, меня ранило б или убило. Но так случилось: на мою долю выпало, может, вымоленное моей матерью счастье – я живой, невредимый. Правда, я попытался расстаться с играющими во мне зарницами. Не расстался. Они еще больнее заполыхали во мне, освещая не только ржаное поле, но и все необозримо великое пространство, именуемое неожиданно воскресшим словом – Россия.

      Роса, рожь, синь, сила, наверно, из этих слов сложилось слово – Россия.

      Ладно, не надо лишнего звона, а то можно разбудить Тютюнника, он уже не маячит над своим окопом, а раз не маячит, значит, спит, спочивает, подобрав под себя длинные, туго обвитые обмотками ноги. Откуда ни возьмись камнем свалилось какое-то ночное существо, я вздрогнул и пригнулся.

      – Не бойся, это летучая мышь, – стал успокаивать меня зорко всматривающийся в шелестящую тишину ночи, уже ко всему привыкший Ваняхин.

      А я и не боялся, но почему пригнулся, сам не мог понять, скорее всего, от произвольно действующего инстинкта самосохранения.

      Летучая мышь, что ей нужно было в изрытом окопами поле? Летала бы где-нибудь в тылу, по ночной притихшей улице, ну хотя бы моего села и, высмотрев белый платок моей первой, единственной любви, шарахнулись бы на него, чтоб он не маячил, не соблазнял чьих-то посторонних глаз…

      – Я к тебе за Селиванчиком пришел, – поспешил сообщить причину своего появления младший лейтенант, – решено перевести его ко мне, в мой взвод.

      – Кто решил?

      – Командир роты.

      Мне почему-то стало жалко Селиванчика, я все еще надеялся, что он войдет в себя, к тому же мне не хотелось, чтоб он был на глазах командира роты, – останутся некормленными слетающие с ночного неба жаворонки…

      К моему немалому удивлению, Селиванчик вполне разумно воспринял свой перевод в другой взвод, стал собираться, нашарил вещмешок, хотел было впрягчись в него, но не впрягся, лямки мешка были до предела укороченными. Удлинили. Вроде все стало на свое место. Не забыл младший сержант взять и винтовку, но попрощаться ни с нем не попрощался. Даже Симонову, своему напарнику, ничего не сказал. Я решил проводить ссутуленного, жестоко ушибленного парня.

      Сапоги мои, хоть и походили по своему цвету, по своим голенищам на печные трубы, но они, как решето, пропускали даже росу. Я слышал, как влажнели мои ноги, когда ступил на обочину дороги, на ромашки, на хрупкие блюдца придорожного вьюнка. Я почему-то думал, что Ваняхин сообщит какую-то новость, но он молчал. Заговорил Селиванчик.

      – Товарищ младший лейтенант, я патрон потерял…

      – Найдется твой патрон.

      И опять тишина. Слышно только шмыганье сапог да селиванчиковых выгнутых, как лыжи, английских ботинок. Я вспомнил об убитом связисте, он лежал где-то совсем рядом. Ваняхин остановился, опустил голову, потом, осветив меня задумчиво-грустной улыбкой, проговорил:

      – Знаешь