Житие святого Глеба. Виталий Смирнов

читать дневники, Сима благоразумно спрятала их и так и не раскрытую синюю папку в плетеную корзину, которая стояла в углу под кроватью и в которой хранились письма матери и подаренный ею образок.

      Спустя два года, когда Сима носила под сердцем своего первенца и по какой-то непонятной стыдливости предпочитала сидеть дома, не показываясь на людях, она раскрыла и синюю папку и перепуганно захлопнула ее, прочитав название рукописи, выведенное четким каллиграфическим почерком, свидетельствующим о твердости руки: «Житие святого Глеба». Оно испугало Симу показавшейся ей принадлежностью к писаниям о святых, литературе, чтение которой могло вызвать неправильные толки и испортить ее юную репутацию. И хотя подзаголовок «роман-воспоминание» говорил об ином (прочитав к этому времени несколько так называемых романов, Сима уже знала, что о святых в них не пишут), она уже поняла, что в нем рассказывается о русском писателе Глебе Успенском. Смутное ожидание какой-то подстерегающей ее опасности заставило Симу вернуть папку в темный угол под кроватью.

      А когда еще спустя полгода (тогда она кормила своего первенца Володю грудью) к ней пришел какой-то невысокий седовласый мужчина, который сразу же почему-то олицетворил в Симином сознании профессора, и поинтересовался, не осталось ли от Ивана Силыча каких-нибудь бумаг (книги его она к этому времени уже распродала, а бумаги в соответствии с завещательной запиской предала огню), Сима с легким сердцем отдала ему эту смущавшую ее покой синюю папку. Дневниковые же тетрадки остались при ней и очень пригодились во время блокады для растопки крохотной буржуйки, которую смастерили ей на бывшей работе мужа.

      Жгла она постранично и, научившись к этому времени отличать важное от несущественного, кое-что оставляла себе, а до нескольких тетрадок и вообще дело не дошло.

      Не скрою, существование харламовских воспоминаний о Глебе Успенском я предполагал и, в течение трех десятилетий занимаясь изучением народнической литературы, неоднократно предпринимал их поиск. Несколько раз приезжал к Серафиме Васильевне, пытаясь выудить хоть какие-либо дополнения к облику того «профессора», о котором она рассказала при первой нашей встрече, чтобы попытаться найти его в коллекциях старейших литературоведов. Но годы шли, время брало свое, детали не только не пополнялись, но, напротив, начинали улетучиваться. Только в 80-х годах, когда я стал уже утрачивать всякие надежды на то, что рукопись Ивана Силыча когда-нибудь найдется, мне удалось ее обнаружить совершенно случайным образом в одном из незвучных сибирских городков. У людей, не имевших отношения к литературной науке и потому не спешивших с ее опубликованием.

      История это длинная, отчасти детективная, о которой, может быть, и придет время когда-нибудь рассказать.

      …А пока я стоял на остановке пятого трамвайного маршрута и ждал припаздывающую Серафиму Васильевну. На двадцатой минуте моих ожиданий Серафима Васильевна довольно резво (зарозовели на морозе опавшие щечки) выкатилась из трамвая и, не оглядываясь, а только огорченно