Золотой стандарт: теория, история, политика. Сборник

из монет выходили совершенно круглые, и монета не имела коймочки по ободу. Поэтому с течением времени плуты нашли, что обрезывание монеты – самое легкое и самое выгодное из всех мошенничеств. При Елизавете уже найдено было нужным постановить, чтоб обрезыватель монеты подвергался такому же наказанию, какое было издавна определено подделывателю монеты, – смертной казни[120]. Но ремесло обрезывания монеты не могло быть убито подобными мерами, потому что было слишком выгодно, и около времен Реставрации [1660 г.] все стали замечать, что очень многие из попадавшихся в руки крон, полукрон и шиллингов несколько обрезаны.

      То было время, изобильное опытами и изобретениями по всем отраслям науки. Явился проект важного улучшения в способе давать круглоту монете и выбивать на ней штемпель. В лондонском Тауэре поставили машину, которая в значительной степени заменяла ручную работу. Машину вертели лошади, и механики нашего времени, конечно, назвали бы ее грубой и слабой. Но все-таки монеты, выходившие из нее, принадлежали к лучшим в Европе. Подделывать их было трудно. А круглота их была совершенно правильная, и вдоль края шла надпись; потому нечего было опасаться обрезки[121]. Монеты ручной работы и машинной работы обращались вместе; казна брала их в уплату одинаково; потому одинаково брала и публика. Тогдашние финансисты, кажется, ожидали, что монета нового чекана, очень хорошая, скоро вытеснит из обращения монету старого чекана, сильно попорченную. Но каждый неглупый человек должен был бы сообразить, что если казна принимает равноценными полновесную и легкую монету, то полновесная не вытеснит легкую из обращения, а сама будет вытеснена ею. Обрезанная крона в Англии считалась, при уплате налога или долга, за такую же, как машинная необрезанная. Но если перелить в кусок или перевезти через канал машинную крону, то она оказывалась стоившей гораздо больше обрезанной. Потому со всей той несомненностью, какая возможна в предсказаниях о вещах, зависящих от человеческой воли, можно было бы предсказать, что плохая монета останется на том рынке, который один принимает ее по одинаковой цене с хорошей, а хорошая монета будет принимать такую форму или уходить в такое место, в которых будет получаться выгода от ее высшего достоинства[122].

      Но тогдашние политические люди не догадались сделать этих простых соображений. Они изумлялись тому, что публика по странной нелепости предпочитает употреблять легковесную монету, а не употребляет хорошей. Иначе сказать, дивились тому, что никто не хочет платить 12 унций серебра, когда можно произвести уплату 10 унциями. Лошади в Тауэре продолжали ходить по своему кругу. Телеги за телегами с хорошей монетой продолжали выезжать с монетного двора; а хорошая монета по-прежнему исчезала тотчас же, как выходила в обращение. Она массами шла в переливку, массами шла за границу, массами пряталась в сундуки; но почти невозможно было отыскать хоть одну новую монету в конторке лавочника или в кожаном кошельке фермера, возвращавшегося с рынка. В получениях и платежах казначейства машинные

120

Stat. 5 Eliz. С. 11 и 18 Eliz. С. 1.

121

Pepys’s Diary, Nov. 23. 1663.

122

Первый писатель, заметивший тот факт, что если хорошая монета выпускается в обращение вместе с плохой, то плохая вытесняет хорошую, был Аристофан [ок. 446—385 до н.э.]. Он, кажется, думал, что предпочтение его сограждан к легковесной монете надобно приписывать испорченному вкусу, вроде того, какой влек их поручать важные дела людям, подобным Клеону и Гиперболу. Но если его политико-экономическая теория не выдерживает критики, то стихи его превосходны: «При нашей демократии дурные граждане ценятся выше добрых. Так и плохая монета остается в обращении, а хорошая исчезает».