Вторая попытка. Владимир Хачатуров

кто-то явно материнским голосом. В голосе, правда, чувствовалось некоторое напряжение.

      Он выпростал из-под одеяла в помощь единственному оку прочие органы чувств: второй глаз, уши, нос, рот и верхние конечности. Так и есть, не только голос, но и все остальное тоже оказалось маминым. Мама выглядела подозрительно молодо, лет на сорок, не больше.

      – Проснулся? – сказала мама.

      – Еще не знаю, – ответил он.

      – Чего не знаешь?

      – Проснулся твой сынок или нет, – не знаю, – сказал он серьезно и на всякий случай улыбнулся…

      – В школу пойдешь? – построжела мать.

      – А что, надо?

      – Еще и шутишь, – вздохнула она с педагогической укоризной.

      «Должно быть, чего-то натворил», – догадался он, и решил быть наперед осторожнее, потому как, сколько ни шарил в ближней памяти, ничего криминального за собой вспомнить не мог. В дальнюю же память лезть не спешил, – что-то его удерживало от столь опрометчивого шага.

      – Давай, сынок, вставай, одевайся, умывайся и иди в школу, а то совсем отстанешь. Шутка ли, целую неделю пропустил…

      – Так уж и неделю? – зная за матерью склонность к числовым преувеличениям, расчетливо усомнился он.

      – Ну как же! – возмутилась мать столь беззастенчивому отрицанию очевидной истины. – Два дня вы бегали, три дня дома лежмя лежал, бука букой…

      – Итого: пять дней, – подытожил он. – А в неделе, если я не ошибаюсь, на два больше…

      – Буквоед! – сказала мать и стала протискиваться обратно в гостиную.

      «Кажется, у нас ожидается прибавление семейства», – меланхолически подумалось ему.

      Мать задержалась в дверях с вопросом:

      – Так ты идешь в школу? Завтрак готовить?

      – Завтракать в такую рань! – удивленно вырвалось у него.

      – Какая рань! Полвосьмого! Бабуля уже и проснулась и умылась и чай с бутербродом съела…

      – Чай, говоришь, съела, это хорошо, – пробормотал он неразборчиво, зато вдумчиво, подспудно удивляясь бабулиному наличию, потому что бабуля – это не бабушка, а бабушкина мать: древняя женщина на костылях. Ее походы в уборную по большой нужде напоминали торжественную процессию и, как правило, предварялись оповещением всех обитателей квартиры о готовящемся мероприятии, дабы каждый мог решить для себя, где ему сподручнее в ближайшие полчаса быть запертым: на кухне или в комнатах, с которыми кухня соединялась узким коридорчиком, с глухой стеной по одну сторону и дверями ванной и уборной – по другую.

      Ноги, как он слышал, отнялись у нее сразу после нашей великой победы над фашистской Германией. Не иначе как от соответствующей событию радости… Впрочем, нет, не от соответствующей, сконфузился он, вспомнив действительную причину, приведшую к таким последствиям. И не от радости, естественно, а от горя. От радости даже икоты не бывает, тогда, как икота от горя есть счастливое недомогание, именуемое «легко отделался»… И не сразу после войны, но, кажется, в ее процессе. Везла сына-туберкулезника