Нарисованные герои. Владислав Крапивин

бывали эти схватки…

      Ну вот, а дальше – то, о чем я уже писал здесь: футбольный матч на улице, потом разговор о стихах и Лёвка, задавивший в себе великое смущение, чтобы эти стихи прочитать нам, друзьям.

      Лёвка как-то странно посмотрел на меня, опустил голову и стал говорить свои стихи:

      Под ветром западным качаются

      Листы и сучья тополька…

      Война утихла. Возвращаются

      С попутным ветром облака…

      Дальше Лёвка читал, как в сорок первом уходили на фронт эшелоны, а облака летели вслед за ними, словно хотели прикрыть поезда от немецких самолетов.

      Теперь облака возвращаются. Путь их был очень длинный.

      …Он в небе разных стран пролег.

      И вот встречает их на родине

      Подросший тонкий тополек…

      А вслед за облаками к знакомым вокзалам подходят эшелоны. Подросшие, как этот тополек, дети встречают отцов…

      И вдруг нас полоснуло, словно звоном тонкого лезвия, хотя Лёвка читал сипловато и негромко:

      Но нам не встретить. Мы научены

      Живыми видеть лишь во сне

      Отцов сожженных и замученных,

      Отцов, убитых на войне…

      Вот и все. Дальше я ничего не написал. Не хватило умения, терпения, сил. Смелости. Перечитывая уже написанные куски, я вдруг видел, что все это – слабое, ученическое. Казалось, что, если читатели прочтут это, они сморщатся и скажут, что персонажи ее – ненатуральные, выдуманные («нарисованные»!)… Потом я стал смелее. Когда меня упрекали, что «такого в жизни не бывает» и «таких ребят нет на свете», я усмехался и вспоминал шеренги своей «Каравеллы», ее черные барабаны и блеск рапир. Но это было уже через десяток лет, когда в писательских делах появился кое-какой навык, а в жизни – настоящие, хотя и сшитые ребячьими руками паруса…

      А Лёвке Штейну, Олежке Стальскому, Митьке Вехову, Сашке Регену, Женьке Сергиенко и Борьке Носову по кличке Ноздря я благодарен за то, что они долгое время были рядом со мной и тем самым толкали меня к работе над другими книжками – уже доведенными до конца. Впрочем не только они, но и ребята из других незаконченных повестей…

      Преодоление

      В какую из незаконченных повестей ни ткнусь, там обязательно река. Моя родная Тура. Я уже писал где-то, что для меня, тюменского мальчишки, Тура была тем же, чем для катаевских Гаврика и Пети Черное море, для Тома Сойера – Миссисипи, для юного Алеши Пешкова (а не Пешкова, черт возьми, как теперь упорно талдычат даже литературоведы и учителя – видимо, не читавшие Горького) – Волга. Дело ведь не в том, насколько река «глубока, широка, сильна». Дело в том, как она (простите за пафос) омывает твою душу. В детстве не было для меня места дороже, романтичнее и красивее, чем откосы у старого Свято-Троицкого монастыря с непролазными репейно-полынными джунглями и желтыми полосками прибрежного песка… Я молился на свою неширокую, желто-мутноватую Туру и каждую весну бросал со скрипучего моста денежку – жертву с просьбой о том,