Люди и куклы (сборник). Василий Ливанов

свой громкий смех.

      И вдруг ужас охватывает меня. Ведь она не может полюбить желоб. Она такая прекрасная. Я вижу ее всю, как тогда, при первом знакомстве. Всю ее высокую, статную фигуру, тень от козырька на безбровом чистом лице с округлым подбородком и неяркими полными губами. Замирая душой, смотрю в ее глаза, тихие, тайные.

      Она молчит и улыбается мне. У нее в углах губ веселые морщинки и розоватое пятно родинки в уголке глаза.

      Как я люблю эту родинку, эти глаза, эти светлые яркие волосы, как я люблю эту женщину, ее – мою любимую, имя которой я почему-то не знаю.

      Но я узнаю, я угадаю ее имя, и тогда… тогда…

      Пришел я в себя в палате городской больницы. Был поздний вечер. Горела обернутая газетой тусклая лампочка.

      От старухи-сиделки узнал, что меня подобрали на улице три недели назад. Брюшной тиф. Врачи думали, что я не выживу. В бреду, по словам старухи, я разговаривал с какой-то женщиной, рассказывал свою жизнь, плакал, смеялся.

      – Как я ее называл? – спросил я сиделку.

      – Не помню, миленький, – отвечала она, – может, и называл по имени, но не запомнила я. Любишь ты ее, как душу, через это и живой теперь…

      Ночью, когда больница затихла, я поднялся с койки. Коленка стучала о коленку. Голова кружилась. Кое-как задрапировав одеялом казенные кальсоны, в растоптанных войлочных туфлях, пошел отыскивать выход. У дверей меня поймала сиделка. Я был так беспомощен, что, запротестуй она, я бы не смог оказать сопротивление.

      – К ней идешь? – спросила старуха.

      Я молчал.

      – Погоди, дурной. – Она проверила замок на двери и ушла.

      Я думал – за врачом. Но старуха вернулась, принесла какие-то опорки и байковый халат.

      – После возвернешь, – сказала она, – все возвернешь, а то меня тут подчистую разбумажат.

      Помогла мне одеться и открыла дверь. Так, серой байковой тенью, держась за стены домов и задыхаясь от слабости, я шел. Куда? В общежитие. Искать Нину Михайловну.

      Без нее моя любовь была немая.

      Уже светало, когда я вскарабкался по крыльцу и постучал в комнату ее дядюшки.

      – Кто? – спросили из-за двери, и я узнал голос Нины Михайловны.

      Я назвался. Дверь распахнулась. Я упал в темноту, в объятия Нины Михайловны.

      – Василий Васильевич, Васенька, живой, – повторяла Нина Михайловна и вдруг заплакала.

      Я тоже плакал от слабости и не мог выговорить ни слова. Дядюшка зажег свечу. Нина Михайловна вскрикнула и отшатнулась от меня.

      – Халат на мне, – забормотал я. – Простите, я в больничном.

      – При чем тут халат? Судя по вашей бороде, господин Бучинский, вы давно не любовались на себя в зеркало. – Дядюшка подтолкнул меня к разбитому трюмо и поднял свечу.

      Бородатый скелет в сером балахоне таращился на меня из зеркала. Почему-то больше всего меня поразили огромные мои оттопыренные уши.

      Потом за столом я жадно ел, а Нина Михайловна сидела напротив и торопливо рассказывала, как она перепугалась, когда я внезапно исчез, что думала