Смешные люди. Александр Лепещенко

все люди простые», – говорят мне в ободрение. Да простого человека я боюсь более, чем сложного…

      Страх вышедшего из каторги заключенника вполне объясним.

      В письме к брату он сам описал весь трагизм острожного бытия:

      «С каторжным народом я познакомился ещё в Тобольске и здесь в Омске расположился прожить с ними четыре года. Это народ грубый, раздражённый и озлобленный. Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы, и потому нас, дворян, встретили они враждебно и с злобною радостию о нашем горе. Они бы нас съели, если б им дали. Впрочем, посуди, велика ли была защита, когда приходилось жить, пить-есть и спать с этими людьми несколько лет и когда даже некогда жаловаться, за бесчисленностью всевозможных оскорблений. «Вы дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего, наш брат стал» – вот тема, которая разыгрывалась 4 года. 150 врагов не могли устать в преследовании, это было им любо, развлечение, занятие, и если только чем спасались от горя, так это равнодушием, нравственным превосходством, которого они не могли не понимать…»

      «А ведь и положение Раскольникова на каторге имеет автобиографический подтекст…»

      …Дом спал, укрытый дымчатой синевой. Светился экран ноутбука.

      Я смахнул мошку с подлокотника кроваво-красного кожаного кресла и снова занялся правкой.

      Книга очеркивалась: я работал над исследованием о редакторе «Времени», «Эпохи» и «Гражданина».

      И в работе этой помогали воспоминатели Достоевского.

      Вот годы учёбы:

      «…Федор Михайлович был очень худощав; цвет лица был у него какой-то бледный, серый, волосы светлые и редкие, глаза впалые, но взгляд – проницательный и глубокий. Во всем училище не было воспитанника, который бы так мало подходил к военной выправке, как Ф. М. Достоевский. Движения его были угловатые и вместе с тем порывистые. Мундир сидел неловко, а ранец, кивер, ружьё – всё это на нём казалось какими-то веригами, которые временно он обязан был носить и которые его тяготили».

      Скрашивали службу лишь занятия литературой и редактирование газеты «Ревельский сняток», издававшейся при Главном инженерном училище в Санкт-Петербурге в годы обучения Федора Михайловича.

      А это уже каторга:

      «…сознание безысходной, тяжёлой своей доли как будто окаменяло его. Он был неповоротлив, малоподвижен и молчалив. Его бледное, испитое, землистое лицо, испещрённое темно-красными пятнами, никогда не оживлялось улыбкой, а рот открывался только для отрывистых коротких ответов по делу или по службе. Шапку он нахлобучивал на лоб до самых бровей, взгляд имел угрюмый, сосредоточенный, неприятный, голову склонял наперёд и глаза опускал в землю. Каторга его не любила, но признавала нравственный его авторитет; мрачно, не без ненависти к превосходству смотрела на него и молча сторонилась».

      В 1854-м ссыльнокаторжный петрашевец, отбывший полный срок своего заточения, был зачислен рядовым в Сибирский 7-й линейный батальон, стоявший в Семипалатинске. Арестантскую