Знай обо мне все. Евгений Кулькин

все по порядку. Но опять я, как говаривал покойный Савелий Кузьмич, не успел вовремя языку «кашки дать». Шлепнул, как Фенька за Танькой с ключом гаечным гонялась.

      «Ребята! Держите меня под мышки! – хохоча, заорал Вратарь. – Через него бабы уже на мордобойную дуэль выходят!»

      И обо всем этом, возможно, и забыли бы вскоре, как забывали тут о событиях поважнее, если бы еще и Танька ко мне не припожаловала. Это вошла в палату, как домой, и говорит своим томным голосом:

      «Здрасьте, соколики! – Сразу глазами зырк: – Где же мой маковый?»

      А Вратарь возьми да бухни:

      «Это ты, что ли, к его сердцу гаечный ключ подбираешь?»

      Огрызнулась она или нет, я не помню, только на меня слюденистыми глазами поглядела.

      «Трепач несчастный!» – сказала и так дверью хлопнула, что в соседней палате с потолка штукатурка осыпалась.

      Правда, узел к порогу бросила.

      Развязали его раненые, а в нем одежонка мужская разная. Братова, наверно. И зачем-то – я так и не понял – кусок мыла.

      Стыдно мне стало. И за язык – тоже. Но Судья утешил:

      «Ничего, к концу войны они на тебе всем хутором виснуть начнут. Мы-то, видишь, какие женихи. Не каждой с калекой жить охота».

      Пригорюнились ребята, присмирели. А мне жутко стало. Неужели война так долго будет идти, что я – по возрасту – стану таким же, как они.

      Приехал я из госпиталя, увидел «вольную», как говорил Судья, жизнь, и еще жальчее стало тех ребят, что – обрубками – лежат на больничных койках, разными царапками исписанных, кто и когда на них пребывал и куда выбыл. И картотеки не надо.

      И еще заметил я: ни Фенька, ни Танька со мной не здороваются. Ну Танька, вроде, понятно почему. А Фенька дуется какого ляда? Ей-то я чего сделал? Плугом, что ли, переехал?

      А тетка, как только я переступил порог ее дома, на причите, конечно, сообщила:

      «Боле никуда не пойдешь. Лучше дома сиди. Дале завалинки не пушшу».

      «Это почему же?» – спросил я.

      «Чтоб ты голову под какую-нибудь «нужину» не подложил».

      Хотел я было спросить, что такое «нужина», как понял – это она так машину называет.

      «А жрать чего будем?» – не совсем, может быть, тактично полюбопытничал я.

      «Да как-нибудь, – отвечает. – Вот председатель мучицы тебе выписал. На поправу».

      Ем я ее лепешки и не пойму, из чего они. И горчат, и сладят одновременно.

      «Льну я разжилась, – объясняет тетка, хотя я ее об этом не спрашиваю. – И мучицы из колючки добавила. До гольного хлеба, должно быть, я уж и не доживу».

      Колючка – это перекати-поле. Шары ее прямо к нашему плетню ветер прибгал.

      «Прибгал» – тоже теткино слово. Наверно, оно означает – пригнал.

      «А може, – вдруг говорит осторожно тетка, – ты дома промышлять чем-нибудь зачнешь? Вон Сазон…»

      Она не договорила, но я перехватил ее мысль. Сосед наш – дедок не очень-то уж старый, но и не такой, чтобы на войну идти, присучился зембеля плести. Целую неделю он их делает, а в воскресенье на базар таранит. И, гляжу я, с морды пока не спал.

      Но чем заняться?