Горькая соль войны. Сергей Синякин

сухо и лежать хорошо. А то ведь дураки, не понимают ничего. Еще начнут копать могилу в топком камыше!

      Вертинский и ночь

      У них был подвал и первый этаж.

      А двадцать седьмого немцы ушли из дома. Или команда им поступила такая, или сами они поняли, что ловить им нечего, только ночью, по-немецки дисциплинированно, они собрались, спустились со второго этажа там, где рухнула стена, и ушли в расположение своих, оставив дом русским.

      И сразу вспомнилось, что Новый год на носу.

      От немцев остались только бинты, какие-то тряпки, несколько трупов, сложенных в комнате в ряд. Немецкая аккуратность и тут проявилась – все убитые лежали по росту, как в строю. Сержант Зямин, искавший в самый канун нового года дерево на растопку, поморщился и пошел прочь. В комнатах валялось какое-то грязное, истоптанное и оттого заскорузлое барахло, попадались детские игрушки, обрывки газет и книг, еще не использованных немцами на растопку. В одной из квартир Зямин нашел подшивку «Всемирного следопыта» за двадцать девятый год и «Крокодила» за тридцать девятый, не удержался и взял их с собой, прошел еще несколько квартир, держа автомат в одной руке и подшивки журналов в другой, но немцев не встретил.

      Зато еще в одной квартире он нашел патефон и с десяток случайно уцелевших пластинок на антресолях. Пластинки были заграничные, с круглыми ярко-синими наклейками, на которых золотились иностранные буквы. Он собрал пластинки и взял патефон, сожалея, что придется оставить журналы. «Потом зайду», – успокоил он себя.

      Товарищи встретили его радостными возгласами.

      Патефон тут же открыли, поставили пластинку и закрутили ручку, накручивая завод.

      Игла коснулась черного диска, послышалось шипенье, а потом хрипловатый грассирующий голос вдруг запел по-русски.

      Обезьянка Чарли устает ужасно

      От больших спектаклей, от больших ролей.

      Все это ненужно, все это напрасно,

      Вечные гастроли надоели ей…

      – А я знаю, кто это поет, – сказал из угла смуглолицый и мрачный дед Шумейко. Ему было сорок лет, и для остальных бойцов он был стариком. – Я этого мужика пацаном в Одессе слышал. Он тогда в черном балахоне выступал с длинными рукавами. Александр Вертинский ему фамилия.

      Думали ль вы, Чарли, над одним вопросом:

      Почему мы с вами в этом кабаке?

      Потому что бродим нищими по свету,

      Потому что людям дела нет до нас.

      Потому что тяжко зверю и поэту,

      Потому что нету Родины у нас!

      – Так он что, эмигрант, что ли? – удивился Карагичев, подсаживаясь поближе к патефону. – Душевно поет!

      – Вроде бы, – пожал плечами Шумейко. – Я точно не знаю, но говорят, он туда уехал.

      – Из бывших, значит, – кивнул Карагичев. – А хорошо поет, гад! Теперь небось фрицам поет.

      В разрушенный проем, бывший когда-то дверью, просунулся ефрейтор Щекин, покосился восторженно на патефон:

      – Хорошо живете! Музыкой обзавелись. А пожрать нету?

      – Пожрать