В той стране. Борис Екимов

был голубь, кого-то он звал, в тишине, в ночи.

      А Егору словно живая представилась тетка Таиса. Она никогда не ругала его, даже после пьянки, скандалов. Всегда стакашек нальет, рядом присядет, лишь скажет: «Гора, Гора…» Это – не ругня, это она его жалела.

      Егор заплакал навзрыд. Плакать он не умел, и звуки рыданья в ночи, в тишине были похожи на собачий скулеж. Ведь не зря же конторские бабы окрестили его собачьей кличкой – Шариков.

      Кардабон

      С Ильмень-озера возвращались к полудню. Побрякивали и поскрипывали старенькие велосипеды, висели на рулях куканы с желтыми карасиками – рыбацким счастьем, – длинные удилища торчали впереди словно пики.

      У хуторских амбаров дорога распадалась тропками: распалась и ребячья компания, каждый покатил к себе. Городской гостек, внук бабы Дуни Станогиной, прямиком полетел к своему двору. Подлетел и у ворот звонком забренчал, повещая, и голосом позвал:

      – Бабаня!

      Но никто ему не ответил. Двор был пуст, и цепочка висела накинутой на дверной пробой.

      – Бабаня! – закричал он, оставляя велосипед, и побежал через двор, на огород.

      Там уже по-летнему распускались и цвели огуречные гряды, наливался сладкий горох в зеленой кудели, топырился лук и чеснок, высокий укроп покачивал желтыми корзинками. Ровными рядами стояла картошка.

      – Бабаня!

      – Аюшки! – отозвалась, распрямляясь, баба Дуня. Она картошку подбивала.

      – Зову тебя, зову…

      – Глухая, – оправдалась она. – А ты либо голоду хватил? Упреждала тебя, возьми харчей. Не на себе нести, на машине…

      Собирали на стол. Баба Дуня щи разогрела, вареники, поставила молочко, кислое да пресное.

      Внук хвалился уловом. А он и вправду был неплох: три десятка золотистых карасиков, и каждый – в ладошку.

      – Ухи наварим, – радовалась баба Дуня, – и нажарим, с яичками. Ешь – не хочу.

      Внучек был городской, к рыбалке еще непривычный, и надо было его подхвалить.

      – А можно и посолить, завялить, домой повезешь.

      – Я, бабаня, еще наловлю.

      – Конечно, у тебя ловость в руках.

      Обедали во дворе, под раскидистым кленом. Мальчик поднялся рано, наголодался и теперь жадно щи хлебал, уписывал вареники да яички, запивал молоком – дело молодое.

      Баба Дуня кислым молочком обошлась и, пока мальчик ел, успела курам зерна сыпануть, кошке молока налила, сходила в погреб, в сарай.

      Бабе Дуне годков уже было немало, но, как и прежде, управлялась она с огородом и скотиною, летом принимала городских внуков на хуторское житье. Осенью прибаливала.

      Мальчик ел, а баба Дуня села против него, принялась за пуховый платок, за вязанье, чуть слышно постукивая спицами.

      Они сидели друг против друга, стар и млад: внучек – городское дите, белолицее, прям неправдашнее, и баба Дуня – с большими лопатистыми руками, темным ликом и лишь глаза ее из-под белого платка играли молодо.

      Мальчик рассказывал о рыбалке, о клеве, а потом спросил:

      – А