Мания. 2. Мафия. Евгений Кулькин

увлекшей его женщине свои достоинства. А вы как-то сникли. Или та, – она кивнула на горничную, – так и не выходит у вас из глаза?

      – А можно, – начал он, – я в качестве пассажира сопровожу вас до дому?

      – Мне, не скрою, – начала она, – приятны ваши ухаживания. Но я боюсь вас огорчить.

      – Чем же?

      – Не чем, а – в чем.

      Он напрягся, слушая, что она скажет в следующую минуту.

      – Знаете, – начала она несколько раздумчиво, – я – дикарка.

      – Что – царапаетесь?

      – Нет, кусаюсь!

      Она засмеялась с таким красивым, перламутровым, можно сказать, переливом.

      – Я приехала сюда отдыхать диким путем.

      – В машине спите? – тревожно спросил он и чуть подъюморил: – С крокодилом?

      – Да жилье вроде у меня есть… – начала она. – Ну если хотите, поедем – глянете.

      Ехать пришлось настолько недалеко, что он даже разочарованно экнул.

      Домишко действительно был не ахти. И начинался прямо с улицы. Словно его сотворили из того же булыжника, которым выложили мостовую.

      Дверь внутрь его не была отворена, а именно отверста – таким он был древним и заплошавшим.

      В глубине небольшого дворика стояли две качалки.

      – Вот это и есть моя гавань лет, – неожиданно произнес голос, и из куста выпростался полный одышечный старик и, протянув руку Авениру, как ему показалось, сказал нехорошее слово.

      – Грибец его фамилия, – перевела Габи. – Не Гребец, как слышится и не Глыбец, что соотвествовало бы его комплекции. А – Грибец. Наверно, – она засмеялась, – так когда-то кто-то назвал оплывший, почти трухлявый гриб.

      – Я вот тебе! – погрозил старик своим массивным средним пальцем.

      – Зовите меня дядя Ар. Ибо – Аарон я.

      Пока Габи загоняла во дворик машину, старик ему сообщил:

      – Возле нее все ибнут.

      – Как? – вопросил Авенир, исчитав это слово как «гибнут».

      – Дуеют, – как ему показалось, прояснил Аарон.

      – Гибнут на дуэли? – чуть прихолодел душой Берлинер, краем сознаная отметив, что за такую женщину не грех с кем-то и сразиться.

      К ним подбежал шалелый кобелек с рассеченной губой.

      – Вегишь, – сказал Грибец, – и он ко всем гивнует. Вот сейчас попгобуй, подойди, кинется.

      Авенир не ответил. А старик гнусаво добавил:

      – Я бы помогоже был, тоже приудагил бы.

      Последнее, что Берлинер помнил из того дня, – это чаепитие в тени развесистого ореха, как, неведомо откуда слетевший, оживляюще зашелестел листвой ветерок, и мысли стали длинно-ленивыми. Их как бы подгонял голос Грибца:

      – Он вручил ей арабские духи.

      И началось напластование каких-то пород. А потом прорезался голос Габи:

      – Интуиции надо учиться.

      Зато утро было ужасным. У него не просто болела голова. Она раскалывалась. На части. И именно одной из этих частей он осознал, что в комнату к нему стучат.

      – Я пришел, – сказал незнакомец, – чтобы облегчить вам возможность обрести покой.

      Берлинер хотел послать