Кого-то надо убить. Сергей Юрьевич Борисов

Это в Москве с ними попроще, там деньги крутятся, кое-что на культуру обламывается. А у нас с этим туго.

      – Как же ты выживаешь?

      – А вот так.

      Балашов дотянулся до пульта, вмонтированного в крышку письменного стола, щелкнул тумблером, и кабинет содрогнулся от громоподобных раскатов.

      – Отдать Россию на поругание иноземцам? Никогда!

      Динамик захрипел, не справляясь с рукоплесканиями.

      – Разбазарить богатства не только нам, но и предкам нашим принадлежащие? Не допустим!

      И снова шквал аплодисментов.

      – Превратить свободного русского человека в раба? Глумиться над памятью нашей, историей, святынями, традициями, обычаями? Не позволим!

      Все потонуло в овациях.

      Балашов переключил тумблер. Тишина, казалось, была осязаема.

      – Слышали? Такое несут – уши вянут. Что «левые», что «правые».

      – Ты что же, никакой линии не придерживаешься?

      – Я всех пускаю. Лишь бы платили. У клуба крыша – решето, тут не до жиру. «Правые», «левые»… Все за собой зовут! Идейки свои прямо в рот пихают – разжеванными, проглотить только. И глотают люди, не отрыгивают. За кого особенно обидно – это за молодых. Особенно за тех, кто в Афгане побывал, в Чечне. Эти друг за друга горло перегрызут, но во всем прочем – дети. Вот и тянут их из стороны в сторону, вербуют, на патриотизм «давят». А ребята такое испытали, такого навидались – и грязи, и крови, что если поверят человеку, готовы за ним в огонь и воду. Себя не сберегут, его защитят. И все ищут, ради чего жизни клали. Вот внизу у вас документы проверили, так? Это – заслон, контроль. А неделю назад здесь другие заседали, со взглядами самыми либеральными. Либеральней некуда! Однако и тогда – охрана, заслон, «чеченцы» бывшие. Жалко мне их. Ведь обманут, въедут на их горбах в рай, а потом с ухмылочкой выбросят на свалку, как надоевших, ненужных кукол.

      Балашов витиевато выругался, а Кочергин – вздрогнул.

      – Петя, я ведь к тебе за помощью.

      – О чем речь! Вы простите, Михаил Митрофанович, разговорчивость мою. Сам не пойму, и чего завелся? Видно, наболело.

      Балашов двумя руками приподнял больную ногу и, точно вещь, подвинул ее.

      – Все нормально, Петя. А я вот тебя спросить хотел… Есть ли у нас в городе мастера, которые кукол делают. Только не матрешек-неваляшек, а муляжи в человеческий рост и так с виду, что от человека не отличить.

      – А что случилось-то? Или секрет?

      – Отчего же…

      Кочергин рассказал все, что знал, и о вчерашней находке на ДСК, и о сегодняшней в лесу. Говорил он минут пять, не больше, потому что и сам знал не слишком много. И догадок у него не было. Никаких.

      Бывший опер слушал не перебивая. Машинально брал с блюдца печенье и отправлял в рот, брал следующее. Крошки сыпались на брюки и зеленый джемпер из ангорки. Когда следователь умолк, Балашов поскреб ногтем край опустевшего блюдца и принялся стряхивать крошки.

      – Дела… Если ничего в военкомате не обломится, я вам не завидую. Но я так понимаю,