Лиса в курятнике. Карина Демина

изволили, после вовсе в отпуск ушли, а потому на глаза не попадались. И, на счастье ваше, ищут мужчину…

      Он чуть закашлялся, а Лизавета кивнула.

      Мужчину.

      Конечно, разве ж женщина способна на этакое? Наблюдать. Следить и выслеживать. Ковыряться в мусоре чужих жизней, выискивая намеки на… Неважно.

      И разве женщина способна писать о чем-то помимо шляпок? Или вот того самого модного дома, в котором Лизавете случилось побывать. Ах, кто бы знал, какие бои кипят средь кружев и атласов! Но разве ж сие кому интересно!

      – Но сейчас… не хотелось бы вас пугать, однако госпожа Бжизикова не так давно сделала весьма примечательный заказ у Апраксиной. – Соломон Вихстахович, редко покидая кабинет, непостижимым образом умел оставаться в курсе всех мало-мальски важных слухов. И более того, делая из оных слухов удивительные выводы, редко ошибался. – А сами знаете, ее шляпный салон…

      Открывает двери лишь для избранных, тех, кто способен выложить сто двадцать рублей за простенькую шляпку.

      Доход у Бжизикова, конечно, имелся, но вот чтобы такой… Хотя, может, женщина нашла себе любовника состоятельного? Все ж о супружеской верности в этой семье речи не шло.

      – И потому, полагаю, слухи, что в самом скором времени господина Бжизикова ждало повышение, не лишены основания.

      Повышение?

      Для этого? Хотя, конечно, с точки зрения властей Бжизиков был удобен: спокоен, относительно честен, взятки и то он брал редко – то ли из страху, то ли стесняясь.

      Лизавета вздохнула.

      – Более того, есть основания предположить, что повысили бы его не просто так, а по личному пожеланию князя Навойского.

      Лизавета прикрыла глаза.

      Если так…

      Это ощущение оглушающей беспомощности было хорошо ей известно. Более того, оно казалось всецело изжитым. А поди ж ты, вернулось вместе со слабостью в руках, позорной дрожью в коленях и слезами, что навернулись на глаза. Моргни – и прольются, полетят по щекам этаким ярчайшим признаком женской слабости и полной ее, Лизаветы, никчемности.

      – Буде вам, дорогая, – с упреком произнес Соломон Вихстахович, платочек прокуренный протянув. – Это слухи, и только. А даже если нет, то у властей свой интерес, а у нас, как говорится, свой. И в завтрашний выпуск, вечерний полагаю, вставить успеем. Однако же вам, Лисонька, придется…

      – В-выставкой г-георгинов заняться? – У Лизаветы все же получилось не расплакаться. Стоило ли благодарить за это платок, от которого терпко пахло табаком и мятными конфетами, которыми Соломон Вихстахович заедал горькие цигарки, или же собственную выдержку, она не знала.

      – Выставкой? Ах, помилуйте, кому они ныне интересны? Есть дельце иное. Скажите, вам ведь титул отошел?

      – Титул? – Лизавета моргнула.

      – Титул, – повторил Соломон Вихстахович. – Вашей бабки. Помнится, она баронессой была.

      – Мы не были знакомы.

      – Конечно, не были. Ваша матушка, помнится, изволила покинуть отчий