Семьдесят пять шагов к смерти. Андрей Ильин

знаю – людей, автомобили. Может, кто шел, или ехал, или бежал. Или крики какие-нибудь?

      – Не-а. Никого не было. Только мы с Мишкой. Мы тут мало были, только посмотрели и пошли…

      – Из машины больше ничего не стащили? Только честно!

      – Не-а…

      – Ладно, идите.

      Подошел человек.

      – Что у тебя?

      – Ничего интересного. Сняли пальчики с оружия, в машине снаружи и внутри. Посмотрели, пошарили вокруг.

      – Что нашарили?

      – Есть какие-то отпечатки обуви. Но, скорее всего, пацанов и их папаши. Есть и другие, но более старые, подсохшие уже. Вон там – рисунок протекторов. Свеженький. Кто-то в лужу въехал, грязь продавил.

      – Может, этот? – Кивок в сторону джипа.

      – Нет. Я посмотрел. Все четыре колеса. Там рисунок другой.

      – А потерпевший?

      – Что потерпевший? Башка – в куски, по всему лесу осколки собирали и с дерева пришлось соскребать. Выстрел в упор, картечью. По всему – самоубийство. Хотя…

      – Что «хотя»?

      – Уж больно способ экзотический выбран – приехать, присесть чистенькой попкой на мокрую травку, веточку с сучком в сторону найти… Прямо армейский, времен отечественной войны вариант. Можно было что-нибудь попроще придумать, если уж так приспичило. И оружие… Самострелы обычно предпочитают свой фейс не портить – чисто инстинктивно, потому представляют, как в гробу лежать будут в окружении скорбящих родственников, которые о нем сожалеть должны. Опять же по хладному лобику погладить, раскаявшись и оценив утрату. А здесь – лежать нечему. Здесь только если платочком это место прикрыть… Ладно бы в рот ствол сунул – это еще понятно. А он с нескольких сантиметров пальнул. Мало кому приятно в дуло заглядывать, из которого сейчас смерть выскочит. Странное это любопытство. Да и менее надежно – а ну как в последний момент рука дрогнет и ствол в сторону уйдет. Так можно вместо жизни уха лишиться или глаза. А вот если в рот, да зубками дульце прикусить, тогда – с гарантией.

      – Тьфу на тебя, с подробностями твоими.

      – Ты спросил, я ответил. Но это так, личное мое мнение. В протоколе я ничего такого писать не буду. Да вот еще что – в кармане у него бумажка нашлась. – Помахал в воздухе прозрачным файлом с каким-то листком.

      – И что там?

      – Прощальная записка. Мол, ухожу сам, по собственной инициативе, прошу никого ни в чем не винить… И все в этом роде. Потом прочтешь. Странно только, что записка распечатана на принтере.

      – А что здесь странного?

      – Обычно пишут от руки, выплескивая свои эмоции на бумаге. Там даже по почерку, по наклону букв, по нажиму, по разбегу строк можно судить о психологическом состоянии самоубийцы на момент написания – насколько он нервничал или, напротив, был спокоен. А здесь казенная бумага со стандартным шрифтом. Причем даже без подписи. Что уж совсем не понятно.

      – Почему?

      – Если ты принял решение покончить с собой и просишь никого в этом не винить, это ведь бумага почти официальная, как заявление. Об уходе с этого света на тот. По собственному желанию. А коли это официальная бумага, то роспись должна быть! А то ведь можно черт знает