Стихи обо всем. Дмитрий Воденников

не назовешь. Так… предзакатный пустячок. На почве разбаловавшегося самосознания. Однако я ни о чем не жалею. К тому же я всегда любил одиночество.

      – Папа, о каком одиночестве ты говоришь? В морозилке есть замороженные овощи, я принес их еще вчера. И готовое мясо. Хлеб ты не ешь, я знаю. Но все же – замечу в скобках – там есть хлебцы и еще пюре одноразовое.

      – Это просто поразительно. Я им про то, что я космическая сирота в этом мире насилия и наживы, а они мне – о каких-то овощах и про одноразовое пюре.

5.

      А девочка еврейского народа

      (и русского) сказала в сентябре,

      что если и убьет ее природа,

      то только яблоком по голове.

      Как Н. Хрущев засеял кукурузой

      все подмосковные совхозные поля,

      так я засеял всю литературу,

      в стихи натыкав – ваши имена.

      Гроза уже ворчит над здешним садом,

      лиловым брюхом не задев земли —

      но здесь ни девочек, ни яблок нам не надо:

      до них два мальчика еще не доросли.

      Я назову тебя: не миша, коля, женя

      (такие имена – для мертвых и живых),

      я буду звать тебя: то Ося, то Арсений:

      как близнецов – с футболкой на двоих.

      Я смастерил для вас – шифрованный

                набросок,

      кривой скворешник, книжку для детей:

      для двух скворешников мне не хватило досок,

      отцовства, времени, терпенья и гвоздей.

      Когда мы жили на даче, отец водил меня в лес, в сухой ельник, и рассказывал мне про гамлета, а я слушал и разводил короткой палкой подозрительные грибы и мухоморы в стеклянной банке из-под венгерского горошка. Я подсыпал туда хвои и ландышей (белоснежные их пахучие головки) и этим снадобьем пытался напоить бабушку, чтобы она стала бессмертной.

      Бабушка, разумеется, из банки пить отказалась, сказав, что предпочитает умереть как люди.

      Однажды – когда я был еще совсем маленьким – я ждал папу и очень хотел в туалет. Я не научился (так и не смог) ходить на горшок в детском саду, у всех на виду. И всегда терпел до упора. Поэтому я приплясывал в конце смены на детсадовском дворе, выглядывая, когда же из ворот появится отец. Когда он наконец появился, я обкакался (от радости), а обкакавшись заплакал. От униженья. Но хотя вокруг было очень много ребят, никто ничего не заметил.

      Еще я помню, что мне казалось, что папа очень мало любит меня и, если честно, стыдится. Поэтому когда однажды в Анапе в последний день перед отъездом (он перед этим читал мне один рассказ Мериме) он сказал, что хочет сфотографировать меня на прощанье, я решил, что у него в объективе спрятан маленький шпионский пистолет и он меня непременно застрелит. Без свидетелей. Он повел меня к морю (действительно пустынному), посадил на скамейку и прицелился. У меня до сих пор сохранилась эта фотография, где я сижу, вцепившись руками в сиденье, и внимательно смотрю в объектив. Понятно, что папа меня не застрелил. Но по крайней мере – теперь я знаю, как выглядит лицо человека перед расстрелом.

      А еще…

      Когда мне было уже 38 лет, я нашел книгу стихов моего дедушки, которую издал отец, когда ему самому