Ожог. Василий П. Аксенов

понял, что его приятель-янки побывал этой ночью еще дальше, чем он, только, может быть, ездил в другом направлении.

      – Ты о китайцах говоришь, Пат? – спросил он осторожно.

      – А почему бы нет?! Они такие же ученые, как мы, и так же рискуют жизнью и так же давятся, когда глотают косм-сосидж или мун-вота. По идее, надо соединить все наши туннели и образовать интернациональный город на Луне. Нужно немедленно ставить этот вопрос в Объединенных Нациях! Если уж на Земле нет мира, то пусть хотя бы на Плевательнице восторжествует разум!

      – На какой плевательнице? – еще более осторожно спросил Хвастищев.

      – Ты меня удивляешь! – вскричал янки. – Не ты ли первый сказал, что она с полпути похожа на плевательницу? Разве не помнишь, как мы хохотали до самой высадки?

      – А ты что же, высаживался на Луне, Пат? – тихо-тихо спросил Хвастищев.

      – Потрясающе! – завопил Патрик совершенно здоровым голосом, напомнившим прежние здоровые молодые годы, пляж и водные лыжи, мускульные радости и ветер в голове. – Ты хочешь сказать, что я оставался на орбите, когда высаживались Планичка и Хартак? Ты не рехнулся, Радик? После высадки Хартака и ты, и я не менее десяти раз побывали на Плевательнице и жили там по три месяца и дольше.

      Он приложил ко лбу Хвастищева свою холодную руку и в этой позе на некоторое время застыл, превратился как бы в нарост на теле «Смирения». Бедный Пат! Теперь он так и будет сидеть на хвосте мраморного динозавра, пока скульптор не срубит его отбойным молотком. Но, может быть, и сам скульптор уже давно прирос? Вот это будет неприятность – ни поссать, ни опохмелиться.

      Хвастищев, сама осторожность, перекинул ноги и вылез из ямки.

      – Ну как, Пат? – спросил он. – Может быть, встанешь?

      Тандерджет вдруг выскочил из ямки легко, как петрушка. У Хвастищева от сердца отлегло.

      – Ну, вспомнил о Луне? – Тандерджет, добродушно хихикая, потрепал друга по плечу.

      – А там и базы сейчас есть? – спросил Хвастищев.

      – Конечно, есть. Четыре. Наша, ваша и две китайских.

      – А-а-а, вот теперь вспомнил.

      – Ну, хорошо, – вздохнул Патрик, – а то я уже стал бояться за тебя.

      Он пошел к выходу из мастерской, а Хвастищев сзади перекрестил его спину.

* * *

      Москва была совершенно пустынна. Под зеленым небом тускло светился ее асфальт, в темени на перекрестках мигали светофоры, кипела листва на бульварах. То ли ночь, то ли утро, то ли вечер, то ли перед атомной бомбежкой, то ли после...

      Они шли по бульвару, и листва кипела над ними, и, как всегда, их сводила с ума эта кипень, и они были близки к счастью, им не хотелось, чтобы бульвар слишком быстро кончался, им хотелось, чтобы он вывел их в старый Данциг, на остров Ситэ или в Вену.

      – Хелл... хелл... листва кипит под ветром... – бормотал Патрик, – знаешь, в детстве и юности, когда надо мной закипала листва, я видел, как «Мэйфлауер» поднимает паруса и возвращается домой, в старую Европу.

      Хвастищев не ответил, его вдруг продрал озноб, и ноги неожиданно отказали ему. Тандерджет оглянулся и увидел,