Любимая мартышка дома Тан. Мастер Чэнь

битвы он, с обвисшей мешками кожей, заросший щетиной, жуткий, мог уже есть даже свое любимое мясо.

      – Я больше не воин, – отрешенно сказал он мне, аккуратно, двумя пальцами правой руки перекладывая на коленях только что заново завязанный мной обрубок левой.

      – Что ж, еще можно быть торговцем, как я, путешественником. Увидишь дальние страны, интересных людей. И их даже необязательно будет убивать или грабить, – развлекал его я разговорами. – А потом – не придумать ли нам полукруглый, маленький, длинный щит на левую руку, заходящий за локоть и надевающийся сверху вот так, – показал я.

      – Но он же будет соскакивать вперед, – задумался Сангак, и этим разговором я занял его надолго.

      Уже через полгода он был отправлен нами в империю, тогда еще – простым охранником каравана, и скоро осел в имперской столице всерьез и надолго. А потом он получил пост главы охраны представительства в Чанъани и прилагавшуюся к этому должность хозяина ресторана.

      И это изменило его жизнь полностью.

      Если быть точнее, изменил эту жизнь всего-навсего один мальчик родом из города Чача. Мальчик, делавший в тандуре хлеб совсем в другом ресторане, на другом конце нашего рынка.

      Сангак же, который поначалу относился к своему ресторану не очень всерьез – ну максимум как к месту, где по уши занятый работой согдиец может по-человечески поесть, – все же задумывался, почему еда здесь хоть и неплоха, но никак не похожа на то, к чему он и все мы привыкли в прекрасном Самарканде. Да вот хоть хлеб, просто хлеб, ловко вытаскиваемый из жаркого тандурного жерла, был хоть и хорош, но непохож, совсем непохож на то, что можно было за сущие гроши купить дома.

      Сангак начал ходить по согдийским и тохаристанским ресторанам по всей имперской столице – так, по его словам, он давал голове отдых. И однажды, к собственному изумлению, обнаружил нечто, отчего в его отдохнувшую голову хлынул целый поток воспоминаний о родине. И делал это хлебное чудо ничем не примечательный мальчик.

      А дальше произошло – если я правильно понимаю рассказ Сангака – следующее.

      Над мальчиком, отдыхавшим на корточках у теплой стенки на зимнем солнышке, нависло что-то громадное, закрывающее свет.

      – И как же ты это делаешь, парень? – ласково поинтересовался незнакомец, прижимавший к животу лепешку левой рукой (с завернутым рукавом) и отщипывавший от нее кусочки мясистой правой пятерней (корочка тихо похрустывала).

      Здесь надо сказать, что взгляд Сангака, как и все его лицо, с бритым черепом и характерными складками кожи, производят своеобразный эффект. Особенно когда он улыбается: улыбка Сангака действует на незнакомых с ним людей, тем более нервных, не очень хорошо. Мальчик, я думаю, был не вполне уверен, что сейчас с ним произойдет, – то ли ему подарят сахарного человечка, то ли одним ударом кулака вгонят в землю по плечи.

      – Дело в хворосте, – извиняющимся голосом объяснил он. – Здесь ведь другое дерево, оно дает другой по вкусу дым.

      – И что же ты сделал