Ведь. Андрей Кутерницкий

ручкой на своей ладони.

      – Как вас зовут?

      – Ирина, – не сразу, как бы преодолевая невидимую преграду, произносит она.

      Толпа людей оттесняет ее в сторону, затягивает в свой водоворот, и она не противится этому.

      Всё, что осталось у меня, – цифры на ладони.

      Цифры на ладони – она.

      И теперь, спустя столько лет, я помню то сильнейшее волнение, то ликование, которое бушевало во мне, когда пройдя по проходу вагона и осматриваясь, она села на свободное место напротив меня.

      Она нашлась! Она явилась сама! И она села именно напротив меня! Ведь были и другие свободные места.

      Даже сейчас, оставляя за пером эту строку, я испытываю волнение!

      Еще одна драгоценность в моей памяти – та короткая пауза перед произнесением имени. Имя – ключ к ее образу, имя сокровенно, оно – ее тайна, его открыть труднее, чем номер телефона.

      Я сразу позвонил ей.

      Разумеется, ее не было дома. Но медлительно-распевный женский голос сообщил мне, что она будет к пяти часам вечера, и неожиданно спросил:

      – Это Юрочка?

      Я замешкался, не зная, как ответить о себе.

      И вдруг я понял, что сегодня же могу увидеть ее.

      Канал был во льду, и набережная таинственна и темна. Кое-где чернели ледяные катки, до блеска раскатанные школьниками.

      Я шел вдоль решетки канала. Чем ближе придвигались цифры номеров на домах к тому числу, которое я узнал по телефону, тем нетерпеливее билось мое сердце. Сам городской пейзаж, затаившийся в зимних сумерках, сама тишина сумерек, когда в неподвижном воздухе слышны шаги и хруст снега и, кажется, улавливаешь в каждом звуке сразу и прошлое и будущее, ибо все вокруг тебя странно, неясно, расплывчато, вызывали во мне восторг.

      Этот дом!

      Трехэтажный, приземистый, как бы вросший в заснеженный земной шар, он стоял на углу пересечения двух замерзших каналов. Он был тяжеловесен и непородист. Усталость таилась в его серых стенах. И своей бездарностью он вызвал во мне чувство недоумения.

      Напротив парадной находился плавный спуск к воде; собачьи следы, оставленные на снегу, вели вниз, на лед канала. Я встал возле перил и, глядя на окна третьего этажа, начал гадать, какие из них принадлежат ей. Два горящих окна были завешены портьерами, третье – темное – блестело стеклами, в четвертом не было видно ничего, кроме освещенного угла стены и края висящей на стене картины. Мгновение, и оно погасло.

      Я пересек мостовую, вошел в парадную и, запрокинув голову, посмотрел вверх.

      В высоте над лестничным провалом ярко сиял потолок.

      Я поднялся.

      Свет исходил от огромной голой лампочки, вкрученной в пластмассовый патрон. И этот сильный ослепляющий свет подробно освещал исцарапанные рисунками стены, квартирные двери и пыльные балясины перил.

      – Мама, где мои варежки? – услышал я совсем близко за дверью голос девочки-подростка и женский медлительный голос:

      – Настя, я не знаю, где они.

      Сердце мое радостно расширилось.

      – Но я положила их здесь, мама, я хорошо помню!

      Я быстро вернулся к решетке канала.

      Снег вокруг меня игольчато