Сообщение. Бахыт Кенжеев

обреченного с крепким

      пожалеть бы о терпком раз больше не о ком

      я бы всё отдал любви равнодушной дуре

      весь закопанный в торф медный талант

      ave, товарищ мой, morituri

      te saluta`nt

      ты поправишь: sal`utant. Вздохну: зрение

      на закате светлее слуха, и не журчит река

      по которой плывут забытые ударения

      мертвого языка

      «Говорила бабка деду: «Я в Венецию поеду…»

      Говорила бабка деду: «Я в Венецию поеду».

      «Брось, старуха, не мели – туда не ходят корабли».

      И впрямь – в невидимые воды, где камень выцветший продут,

      Не заплывают пароходы, и электрички не идут.

      Где, где лежит осколок синий гранита, ставшего песком?

      Кто в отслужившей парусине на дне покоится морском?

      Так влажная зима ночная, стеная, мечется в окне,

      уже без слез припоминая беду, завещанную мне.

      Твердеют льдинки на ресницах. Какой заботливый покой.

      Какое счастье – редко сниться живым, стоящим за тобой.

      «Запамятовал все, и мало впрок припас, испуганный заразой…»

      Запамятовал все, и мало впрок припас, испуганный заразой

      чумной – шкалу и школу, да урок фазаньей речи востроглазой

      как говорится – умереть, уснуть, услышать грозный голос

      чей-то…

      Застыла в столбике простуженная ртуть – должно быть,

      ноль по фаренгейту.

      Что, бестолочь, сбылось ли всё? Точь-в-точь. Дано ли,

      не дано – оно и ладно.

      Случайная свеча в рождественскую ночь горит – беззвучно

      и прохладно.

      Жизнь, полагал, есть свет, прощанье – ложь, и зеркало

      объемно, а не плоско.

      Горит свеча, и с прокаженным схож наплыв её

      искусственного воска —

      Так глупо. Так хмельно. Так голова болит. Звенит такой же

      голос, ноя:

      Не задувай ее, старик-космополит, не обижай дитя ночное…

      «Люблю хозяйничать, знаю шурупы, отвертки и гвозди…»

      Люблю хозяйничать, знаю шурупы, отвертки и гвозди,

      скороварки и губки. Леночка, друг золотой, налей,

      не спрашивай, почему обгорелые спички, как соловьиные кости,

      до утра белеют в пепельнице моей.

      Молодежь, дурачье, не ведает, точнее, почти не смеет

      осознать, что я не просто мертвую воду пью,

      что быт (без мягкого знака) прямое имеет,

      даже если и косвенное, отношение к бытию.

      Возьмешь, например, фунт окровавленного мяса

      домашнего животного, предположим, добродушной свиньи.

      Обработаешь газом, состроишь гуманистическую гримасу —

      жалко зверька! Жил, волновался, имел свои

      представления о свободе и равноправии. Просвещенным

      гостям

      несешь, сдобрив французской горчицей и перцем —

      сероватым,

      безнадежным, как смерть неверующего. Смотришь

      в окно – а там

      воображаемые грядки розмарина и базилика,

      радиоактивный атом

      беспредельной,