Оцепенение. Камилла Гребе

сторону. Только сейчас я вижу, что глаза у нее мокрые от слез, а тушь размазалась по щекам. Волосы спутаны, одета она только в грязную футболку и трусы.

      – Что произошло? – спрашиваю я.

      – Какого хрена тебе понадобилось мутить с Жанетт? Ты меня унизить хотел?

      В голосе слезы. Она закрывает дверь и молча стоит за ней, будто сомневается.

      Я дергаю дверь, но цепочка не поддается.

      – Черт, детка, это ничего не значит. Жанетт не… Это тебя я люблю.

      – Ну да, конечно, – саркастически отвечает она, но в голосе слышны слезы.

      – Впусти меня, детка. Этот двинутый Игорь гонится и за мной.

      Про полицию я ничего не говорю, потому что Александре не нравится, что я нарушаю закон. Она утверждает, что предпочла бы, чтобы я работал контролером в метро, а не дилером.

      Но, думаю, это ложь.

      Без денег я был бы никем. Ни Александра, ни Жанетт не хотели бы иметь со мной дела.

      Потому что я ничтожество. Ни на что неспособен. И у меня ничего нет.

      Это горькая правда. Правда, с которой мне придется смириться.

      Так оно и есть. Ты ничто. Ничто.

      – Знаешь что, – тихо, но уверенно произносит она. – Мне надоело решать твои проблемы. Тебе пора повзрослеть. И не втягивай меня в ваши с Игорем аферы.

      Она закрывает дверь, только чтобы через мгновение снова открыть.

      – И прекрати звать меня деткой! – кричит она, брызжа слюной.

      Дверь с грохотом захлопывается, и я остаюсь стоять на лестничной клетке.

      Манфред

      Афсанех крепко спит, хотя будильник звонил уже два раза. Длинные темные волосы разметались по подушке. Во сне она слегка похрапывает. На прикроватной тумбочке – баночка с прописанным врачом снотворным и полупустой стакан с водой. Рядом с банкой – половина таблетки, которой там не было, когда я вчера ложился спать.

      Видимо, она встала ночью и приняла еще полтаблетки снотворного.

      Издалека слышно, как часы на церкви Хедвиг Элеоноры пробили семь. Кроме часов, ничего больше не слышно.

      Поразительная тишина.

      Много лет я жил в окружении детских звуков. Сперва старшие дети не давали мне передохнуть. Потом они выросли, уехали, и родилась Надя, и с ней начались крики, детские программы, грохот игрушек, таскаемых по полу туда-сюда.

      Теперь тишину нарушают только дыхание Афсанех, скрип двери во внутренний двор и звук шагов по мостовой.

      Есть что-то знакомое в этой тишине. И я знаю, что.

      Арон.

      После Арона тоже царила тишина.

      Я вырос в районе Эстермальм в центре Стокгольма. Даже в самых смелых фантазиях ни я, ни мои родные не могли представить, что я стану полицейским. Не об этом мечтали мои буржуазные высокообразованные родители.

      Предполагалось, что мы с Ароном получим научную степень.

      Разумеется, мы сами могли выбрать дисциплину, если это были юриспруденция, медицина или, на худой конец, экономика. Искусствознание и литературоведение тоже могли сгодиться, если у ребенка сильно развито эстетическое чувство.

      Мы с Ароном были близнецами.

      Однояйцевыми