Войны за Иисуса: Как церковь решала, во что верить. Филипп Дженкинс

легкостью могли использовать его для поддержки своих представлений. Если Христос действительно обладает единой сущностью с Отцом, где в этой картине человек Иисус? Достоин внимания тот факт, что Никейский Символ веры буквально ничего не говорит о том, что Иисус делал от своего воплощения до распятия при Понтии Пилате. Мы ничего не слышим о его чудесах и притчах, проповедях и поучениях или каких-либо еще событиях его земной человеческой жизни, как если бы ничто в его жизни или миссии между двумя событиями не имело ни малейшего значения. Даже Афанасий, как он ни старался, не смог оставить убедительного утверждения о человеческой природе Христа. Фактически критики Никеи вправе были говорить, что этот Великий собор просто воскресил забытое савеллианство в новой оболочке – мысль о том, что Христос просто был формой или видом единого божественного существа. По иронии судьбы, то самое церковное собрание, которое в 268 году осудило Павла Самосатского, одновременно отвергло и термин homoousios, который казался тому собору еретическим нововведением Павла. В 268 году это слово казалось церкви абсурдной ересью; шестьдесят лет спустя оно стало лозунгом единой ортодоксии[66].

      Аполлинарий

      Открыв путь для теорий одной природы, церковь столкнулась с некоторыми опасными представлениями. Если Христос действительно един с Богом, значит, сам Бог был в утробе Девы, родился, пострадал и умер. Историк Эдуард Гиббон справедливо писал о последствиях Никеи так: «Кафолическая вера колебалась на краю обрыва, откуда невозможно было отступить, где трудно было устоять и где ей угрожала опасность падения»[67]. Один из ближайших учеников Афанасия взял на себя задачу сделать неизбежный вывод из его логики. Яростный враг арианства Аполлинарий Лаодикийский в Сирии стремился подчеркнуть важность божественной природы Христа, для чего в 360—370-х годах написал серию блестящих сочинений и посланий. В полемике с арианами, умалявшими значение божественности Христа, он зашел слишком далеко в противоположном направлении и почти устранил человеческую природу в своей экстремальной христологии Слова-плоти. Так он сделался предтечей всех последующих сторонников одной природы, то есть монофизитских богословов.

      Аполлинарий решительно отвергал мысль о том, что Христос обладал человеческим умом. Подобно большинству мыслителей своей эпохи, он в согласии с Платоном считал, что человек обладает телом (soma), душой (psyche) и умом (nous). Psyche управляет животными функциями, а nous — это рациональный высший ум, который и делает нас людьми. Аполлинарий рассуждал так: если Христос единосущен (homoousios) Богу Отцу, он тем самым божественен. Но, разумеется, божество не может опуститься до того, чтобы принять на себя человеческую природу, а потому не может обладать человеческим умом, nous, «умом изменчивым и порабощенным нечистыми мыслями». Если бы Христос обладал человеческим умом, это бы значило, что у него раздвоение личности – то, что мы сегодня называем шизофренией, что в буквальном смысле означает «расщепление ума»[68].

      Хотя Воплощение предполагает слияние человеческого и божественного, по мнению Аполлинария, божественное

66

J. Stevenson, ed., A New Eusebius (London: S. P. C. K., 1957), 279–280. MacMullen, Voting About God, 26–27.

67

Gibbon, Decline and Fall of the Roman Empire, 5:207.

68

Аполлинарий цитируется по Frend, Rise of the Monophysite Movement, 116.