Талисман жены Лота. Галина Островская

важное. Твои труды я оплачу». Аглая стояла, полуобернувшись, и ждала.

      Старик молчал, перебирая четки парафиновой рукой с синими веревками вен. Он перебирал каменные четки своей полумертвой рукой и не смотрел на помощницу.

      Да, он смотрел не на нее, а на письменный стол, чем-то напоминающий бильярдный. Она, Аглая, перевела взгляд на лежащие там бумаги и осторожно подошла поближе.

      ...Поверх коричневой кожаной папки с тиснением, в которой содержалась переписка с бароном фон Либенштайном, постоянным сокорреспондентом Старика, лежал конверт.

      Был ли конверт, когда Аглая пришла на работу? Бог его знает! Но кажется, что нет.

      В какой-то момент в комнату приходила эта высохшая слива – Фаруда. Может быть, она принесла его? Может быть. Аглая не видела. Она старалась никогда не смотреть на старшую служанку – и не смотрела: не приведи Господь встретиться с этой ливийкой взглядом...

      Пауза – когтистая лапа зверя – зависла в воздухе.

      Наконец Старик часто и хрипло задышал. Голова его уперлась в грудину. Аглая метнулась к колокольчику, уже схватила его, еще раз глянула на хозяина. Тот прозрачно посмотрел на нее и поднял указательный палец. Еле шевельнул им. Аглая поняла: служанку звать не надо. В памяти внезапно заворочалась фраза из «Фауста», продиктованная час назад Стариком, и каллиграфически выведенная ею на дорогой бумаге. Эта фраза служила ответом на последнее послание барона фон Либенштайна.

      «Здесь даже воздух чарами кишит, и этих чар никто не избежит...» – магическое кружение фразы все усиливалось...

      Старик и его сокорреспондент, очевидно, такая же мумия в пледе, ей-Богу, играли в какие-то странные игры друг с другом. И она в этом участвовала. Именно она еженедельно записывала за Стариком одну-единственную фразу из Гете, вкладывала лист в конверт и отправляла послание почтой. Это была ее обязанность.

      В ответ, тоже еженедельно, из убийственно дисциплинированной Германии, полной шпилей, старых грехов и розовых колбас, приходило столь же странное сообщение. Ни слов приветствия, ни слов прощания. Только гербовая печать, число и маловразумительная цитата. Как правило, тоже из «Фауста».

      – Я прошу тебя, Эглая, не опаздывай, – сказал Старик наконец, сообщив, что такого-то числа, во столько-то часов ей следует быть в таком-то месте, в Иерусалиме.

      Там она должна передать это письмо.

      Кому Аглая не спросила, поняв, что Старик умышленно не говорит этого. Она старалась никогда ничего не спрашивать здесь, приняв четкий сигнал на подсознательном уровне – ни во что не вмешиваться. И не вмешивалась, следуя голосу интуиции, которая ее практически не подводила.

      Итак, что-то в этой завязке, в этой предыстории иерусалимской поездки, по-настоящему смущало Аглаю... Что-то не стыковалось. Что? Она припомнила все до мельчайших деталей: как уже уходила, и Старик окликнул ее; попросил выполнить поручение, долго молчал... Ну и что? Паузы не были чужды его речи, отнюдь...

      Здесь все чисто. Единственное, за что можно было зацепиться... Но это маловероятно... Кто писал письмо, которое она должна была отвезти в Иерусалим?