Защита. Станислав Хабаров

наверху.

      – Ха-ха-ха, – смеялся Кирилл. – Завлаб наш бесценный даже замочки увёл.

      Дверцы шкафов, обычно запертые, теперь манили к себе тёмными щелями. В шкафах хранились какие-то папки, забыто-заброшенные дела. Когда-то, наверное, они были потом и кровью студентов и аспирантов, а нынче стали макулатурой.

      – Порыться следует в этом хламе, – сказал, как бы между прочим Кирилл. – Ведь Дау в войну состоял при кафедре. Батюшки, смотрите: магнитофон!

      Кирилл непременно заметит что-нибудь дельное. На полке, под листами ватмана, стояла серая коробка в муаровых потёках – трофейный магнитофон, когда-то доступное достояние кафедры. На нём записывали музыку и каламбуры для капустников. Затем он куда-то исчез и вот, оказывается, вернулся.

      – Посмотрим, что сохранилось в его чреве?

      Кирилл включил воспроизведение, и голоса зачирикали, как в детской передаче.

      – Фу, чёрт, – Кирилл щёлкнул выключателем, – должно быть, четыре с половиной.

      Плёнка пошуршала, затем раздался голос Теплицкого – доцента кафедры, которого они за глаза звали «арапом»: «Тоже мне арап… или… арап Петра Великого».

      Теплицкий ходил, пружиня ногами и туловищем, голоса не повышал, улыбался вежливой улыбкой. И всегда казался неискренним.

      – Ёлки-палки! – Сева поднимал круглые брови. – Всё время притворяется, но для чего?

      И Мокашову постоянно казалось, что, кроме этой видимой, у Теплицкого иная, скрытая жизнь. В ней он, не притворяясь, хохочет в полную силу лёгких и ведёт кошмарно разгульную жизнь. А потом тихим и скромным появляется на кафедре, пряча усмешку. Он всегда вежлив, кивает при встрече, но поди пойми, как он к тебе относится, если обычно молчит. C шефом у них дела. Они беседуют тихими голосами и временами уезжают из института на машине Теплицкого.

      – Хорошо, я допускаю, – говорил магнитофон голосом Теплицкого, – если в точку долбить, то в конце концов, что-нибудь получится.

      Как он это произносит, нетрудно представить: не понимая глаз и поджимая губы. А его тонкие пальцы живут особенной жизнью: сплетаются и выразительно замирают. Трудно понять, кто он на самом деле: умница или вид делает, а значит – плут, скорее, себе на уме, из тех, кому не дано, но хочется?

      – Нужно кончать с этой откровенной самодеятельностью. Подвести баланс и темы закрыть.

      – Лишить их, – это голос шефа, – возможности экспериментировать? Так они на следующий день сбегут.

      – Не пугайте, не очень-то и сбегут, Дмитрий Дмитриевич. Да и темы их для кафедры не новы. Занимались ими и вы, и я, а кафедра не резиновая…

      – Выключи, пожалуйста, – закричал Мокашов, – дай отсмеяться.

      И они начали хохотать, хотя и любопытствовали, что же ответил шеф.

      – Вы о чём? – спрашивал шеф осторожно и непонимающе.

      – Об осколочном дроблении, например.

      – Рогайлов с Мокашовым этим занимаются, и бог с ними.

      – Но поймите, мы просто