На войне как на войне (сборник). Виктор Курочкин

Всю ночь он молился, каялся, причитал, и жутко становилось Ваське от батькиного воя. Утром, кончив молиться, Илья выпил ковш кваса, еще раз перекрестился и сказал:

      – Шабаш, Степанида. Погневил бога, и хватит.

      Он сдержал слово: хмельного не брал в рот до самой смерти, даже по престольным праздникам.

      В революцию Илья получил две десятины земли и засеял их льном. Прошла гражданская война. Овсовы постепенно разживались. Илья занимался скупкой льна и кое-что нажил на этом. Появились две коровы, лошади, льномялка. «Неплохо и работничка иметь, и сеялку с молотилкой купить», – частенько подумывал Овсов. Коллективизацию он встретил как божье наказание, хотя и вступил в колхоз первым.

      Василий Ильич на всю жизнь запомнил общее собрание в Лукашах. Уполномоченный – молодой парень в черной гимнастерке, туго перехваченной новым широким ремнем, – до полуночи убеждал народ идти в колхоз. Лукашане выжидали.

      В десятый раз поднялся уполномоченный:

      – Сейчас, товарищи, во какие ворота в колхоз, – и он до отказа развел руки. – Но помните, – процедил он сквозь зубы и постучал рукояткой нагана, – будет время, тогда вот… – и, сведя ладони, уполномоченный показал лукашанам узкую щель.

      Никто не шевельнулся. И вдруг поднялся Илья. Наступая людям на ноги, он пробрался к столу.

      – Пиши.

      – Илья, опомнись! – истошно закричала Степанида.

      – Молчать, дура, – цыкнул на нее Илья.

      – Пиши: Овсовы.

      – Кулака не принимать!

      Голос прозвучал резко и неожиданно. Василий заметил, как дернулась у отца голова и как вытянулись у мужиков шеи.

      – Это Аксютки Писарихиной Никифор. Его в детстве из-за плетня пыльным мешком хватили, так он с тех пор опомниться не может, – спокойно пояснил уполномоченному Илья. И все захохотали.

      – Раскулачить его! – снова закричал Никифор.

      Илья выждал, когда успокоятся, и, повернувшись к народу, сказал:

      – Отдаю в колхоз двух лошадей, корову, два сарая, ригу с шатром и льномялку. А ты что дашь, Никифор? Портки драные?.. Ну и все. – Илья нахлобучил до ушей шапку и вышел на улицу.

      Дома Илья за весь день не сказал ни слова. А когда Степанида осторожно спросила его:

      – Что же теперь будет-то? – Илья вплотную придвинулся к жене:

      – Так надо, Степанида. Всякая власть – сила. Не пойдешь добровольно – сломают, на Соловки упекут. Слыхала, что Писарихин кричал?.. Нам теперь с тобой не много надо… Ваську в город спровадим. С нас, стариков, много не спросят.

      Так Овсовы стали колхозниками.

      Из Лукашей мужики один за другим потекли в город.

      – Ну, а ты как смотришь, Василий? – нередко спрашивал Илья сына.

      – А что смотреть? Пока мне и здесь неплохо, – отвечал сын.

      Василию было уже двадцать лет. В тот памятный вечер он брился, спешил на гулянку в соседнее село. Десятилинейная лампа стояла на комоде, касаясь зеркала высоким стеклом. У окна сидел отец и читал вслух газету. Намыливая щеки, Василий махнул помазком, и в тот же миг раздался треск, громкий, как выстрел