Заколоченный дом. Виктор Курочкин

огород, посадим яблонь, землянику будем разводить», – размышляла Овсова.

      И колхозная жизнь теперь уже рисовалась ей вся в яблоках, пересыпанная сочной земляникой.

      – Что ж нам не жить в деревне. Свой дом, сад, – хвастливо заявляла Овсова на кухне.

      – Вот и хорошо. И нас не забудете, Марья Антоновна. Может, когда на дачку пригласите, – ехидно говорили соседки. Но когда Овсова уходила, злословили: – Пригласит она, дожидайся. У нее зимой снега не выпросишь.

      Теперь Овсовой снились только земляничные сны. То она видит банки – и все с земляничным вареньем. Марья Антоновна считает их, сбивается, опять пересчитывает; неожиданно банки начинают двигаться, потом пропадают. То появляется блюдо с молоком, в котором плавает большая, похожая на грушу, земляника. Марья Антоновна хочет поймать ее ложкой, но ягоды исчезают, и она узнает красное курносое лицо соседки. Лицо, плавая, гримасничает, злорадно улыбается: «А-а, земляники захотела, Овсова».

      Как-то Марья Антоновна увидела во сне огромную земляничную гору. Свет от нее был вокруг багровый, как от пожара. По горе вверх карабкался человек. Человек уже было дополз до середины горы, но оборвался и скатился вниз. Засыпанный земляникой, он долго барахтался и, наконец выбравшись, пошел к Марье Антоновне… Она узнала своего Василия! От сильного толчка в бок Марья Антоновна проснулась.

      – Что ты стонешь каждую ночь? – проворчал Василий Ильич. Опомнившись, Марья Антоновна заплакала и стала умолять мужа не ехать в колхоз.

      За перегородкой, затаив дыхание, их слушали дочка с зятем.

      Таково было положение в семье Овсовых. Впрочем, жили они мирно, если не считать мелких ссор Марьи Антоновны с зятем, во время которых она заявляла, что скоро развяжет ему руки.

      Наконец то, чего ждала и боялась Овсова, случилось. В тот день Василий Ильич явился с работы раньше обычного. Марья Антоновна перебирала в буфете посуду.

      – Ну, Маша! С городом теперь покончено, расчет получил. Будем собираться. Сегодня напишу письмо соседу Матвею Кожину, чтоб встретил нас.

      Марья Антоновна охнула. Стакан из ее рук выскользнул и упал на пол. Василий Ильич хотел крикнуть: «Раззява!» – но, подавив раздражение, усмехнулся.

      – Хорошая примета, Марья, когда посуда бьется.

      Марья Антоновна устало опустилась на стул.

      – Ну полно тебе, – смущенно проговорил Василий Ильич и, подойдя к жене, погладил ее по голове.

      – Да как же «полно»? Уже ехать. Скоро-то как. Дай хоть опомниться, – всхлипнула Марья Антоновна.

      – Ничего, не горюй, Маша. Проживем. Теперь мы будем дома. А дома, говорят, и солома едома.

      – Ох, не к добру, Василий. Чует мое сердце – не к добру.

      – К добру или к худу, теперь ничего не изменишь.

      Марья Антоновна вытерла лицо и, встав, сухо проговорила:

      – Что ж, будем собираться. Но помни, Василий, если не по душе придется – уеду. Одного оставлю, а уеду. Ты это помни.

      Разговор происходил в присутствии