Кубок метелей. Андрей Белый

поймал муж. Светлову терзал ласками:

      «Знакомые обещали быть непременно!»

      И она: «Придут (оставь) все такие же пошлые!» Разметнула свистными крыльями шали (точно лебедь, пахнувший холодом), и зеленые стебли, упадающие над дверью, грудью разбила, убегая к себе.

      Адама Петровича поймал оргиаст. Он терзал вопросами. Знакомые ответы раздавались привычно.

      Говорил все так же, все так же…

      Хрустальные крылья снегов – лебедей, поющих холодом, – разбивались у него на груди, падая с небес.

      Чей-то тревожный крик изрыдался над городом: кто-то кого-то куда-то звал.

      Полет взоров

      Вскипало. Вскипало.

      Пропенились снежные листья – бледные цветики пуха.

      Голосило: «Опять приближается – опять, опять начинается: начинается!»

      Пробренчало на телеграфных проводах: «Опять… надвигается… опять!..»

      Снег встал потопом.

      К пернатым дамам вошел в ложу. Улыбнулся рассеянно, тихо.

      Строгая красавица навела на них лорнет.

      Ярко-синие дали очертили томные ресницы – затомили негой.

      Качалось волос ее зарево, золото…

      Ароматно тонула, тонула – в незабудковом платье, как небо, в белопенной пурге кисейных, кремовых кружев, будто в нежной, снежной пыли.

      Замерцал в волосах, блеснул, как утро, розовый бриллиант, и, как день, матовая жемчужина слезою качнулась.

      Еле всхлипнул веер в легких перьях – небрежных взмахах.

      Пела вьюга, свистела.

      Проливались жемчужные песни – снежные, нежные сказки, вьюжные.

      Засвистали: «Счастье приближается – опять надвигается, опять!»

      Взвизгнул рукав на телеграфных проводах, как гибкий смычок на железных струнах: «Милая… неизвестная… милая!»

      «Наше счастье с нами!»

      «Да, да».

      Виолончель безответно вздохнула: шелест скрипок повис, точно лет снежной пены, точно пенных в небе ток лебедей от брызнувших в воздух и размешанных с ночью.

      На него она обернулась: удивленно взглянула, – в упор загляделась испуганно.

      В упор бирюзовым вином своих вспыхнувших глаз за-пьяиила.

      Опустила глаза. Плеснула веером.

      Точно облачко вьюги набежало на нее, как на солнце, замело кружевными снежинками.

      Дышал зорями он.

      Сладким пламенем, сладким, оплеснуло грудь.

      Кивал, смущенно кивал, – в партер друзьям и знакомым, словно отмахивался от кокетливых ее, ласковых ее, взглядов: все точно вздыхал над чем-то.

      От истомных волнений бесцельно играл с боа пернатой дамы, из-под бархата ресниц милую темно-синим взором ласкал он, все так же, предлагая кому-то бинокль глупо, бесцельно, рассеянно.

      Говорил с соседкой о том же, все о том же. Глядел все туда же, туда же.

      Встала она, и атласом вскипевшая шаль рванулась с нее, как взметенный, сквозной столб метельный.

      Над ним, вкруг него взволнованно проплывали очей ее синие волны, синие – синева больная больно томила, сладко.

      Взоров пьяное