Белый саван. Антанас Шкема

в кучу шпалы), я видел улиток странной формы, крабов, рыб, папоротники – все это сейчас надвигалось на нас. Йоне кричала, когда-то я уже слышал этот крик, тогда у меня не было ни рук, ни ног, и я комочком катился в незрячей тьме. Йоне кричала, и пульсировавшая во мне кровь, казалось, вот-вот хлынет из набухших жил. Ладонью я зажал Йоне рот. Она затихла, и я взял ее.

      Когда все закончилось, я произнес:

      – Оденься.

      И пока она приводила себя в порядок, я не отрывал взгляда от семафора. Того самого семафора, покосившегося, с выбитыми сигнальными стеклами, с нацарапанными на нем ругательствами, с нарисованным сердцем. Повернулся я к ней как-то очень нерешительно.

      – Ну, с тобой все в порядке? – спросил я.

      – Ты порвал мне платье, – ответила Йоне и заплакала навзрыд.

      – Идем домой. Ты держись рядом. Я тебя не трону, – проговорил я, уставясь в землю. Мы вместе вернулись в город. Понемногу она перестала плакать, слышалось только равномерное шмыганье носом. У веранды мы остановились.

      – Не сердись, – попросил я. Потом тихо прибавил: Ты могла бы подождать?

      – Чего? – поинтересовалась Йоне. И мне полегчало от этого вопроса.

      – Я очень люблю тебя, Йоне. Понимаешь, я погорячился, когда-нибудь позже все тебе объясню. Ты могла бы подождать, пока я устроюсь, подьтттту себе место? Больше я так не буду. Обещаю.

      Дрожащей рукой я дотронулся до руки Йоне, и она не отняла ее.

      – Я женюсь на тебе, Йоне. Хорошо?

      – Хорошо, – отозвалась она. И поцеловала меня в щеку.

      – Иди спать. Завтра встретимся у озера. Договорились?

      – Договорились.

      И я ушел домой. Больше я уже не видел, не чувствовал и не слышал убаюкивающей ночи.

      Конечно, любовь наша продолжалась. Три года. Мы встречались в сосняке, здесь, в Аукштойи Панямуне, в орешниках Еси, в моей комнате, у моего друга. И когда я начал обманывать Йоне, то все еще верил: в один прекрасный день мы поженимся.

      Маленький городок. Серое озеро в котловине. Осушаемые болота, где по-прежнему бродили аисты, покрикивали чибисы, и порой слышались стенания утопленников, этих загубленных душ. Старый, разбитый, осклизлый тротуар. Трогательные в своей беспомощности маски. Духовой оркестр пожарного общества играл танго «Пантера» в темпе похоронного марша. Веранда в доме нотариуса. Семафор. Моя юность – прорвавшаяся стихотворением про повешенных и первой любовью.

      Они втроем сидят в раздевалке на скамье и курят. Joe, Stanley, Гаршва.

      – На следующей неделе отправляюсь в Филадельфию, – замечает баритон Joe.

      – Зачем? Небось, девочка? – осведомляется Stanley. От него слегка попахивает. Он глотнул Whiskey. Stanley седой, хотя ему всего двадцать семь. У него дрожат руки, красный нос выдает наклонности его дедушки – обанкротившегося шляхтича из-под Мозыря. Он прямой и какой-то плоский. Stanley знает по-польски лишь несколько слов: DziQkujQ, ja kocham, idz srac[39] и почему-то zasvistali-pojechali.

      – Нет.

39

Спасибо, я люблю, иди (полъск.).