Река с быстрым течением (сборник). Владимир Маканин

обижена:

      – Я думала, ты меня успокоишь.

      – Вот я и успокаиваю.

      Ткачев кладет трубку, топает на свое рабочее место и совершенно холодно продолжает составлять программу для машины. Делает дело, за которое ему платят. Работает.

* * *

      А это часа два спустя. Ткачев уже оторвался от дела и думает о том, что вот ведь жена терзается, а он нет. Смешная она. Женщины обычно практичные. У них, у Ткачевых, появилась некая горстка денег, а у кого-то эта горстка растаяла – все так, все верно и объяснимо, но терзаться-то слишком зачем? Лет, скажем, через пять какой-нибудь таксист, не вполне очухавшийся после вытрезвителя, и какой-нибудь жизнерадостный частник сплющат металлическими боками машин его, Ткачева, на переходе улицы, и привет!.. Жена тут же выкинет белый флаг. И ветер будет трепать на этих же самых столбах белое объявленьице, в котором будет сообщаться, что его, Ткачева, жена очень хочет переехать из трех комнат в две. Вот так-то.

      – Так что давай жить, пока живем, – говорит Ткачев жене в телефонную трубку.

      Но оказывается, он трубку уже повесил. И говорит он эти слова вполголоса самому себе. Как та бормочущая старушенция на людной улице, которая идет, выставив клюв вперед, и докладывает вслух человечеству все, что она о нем думает. Смешно…

      Ткачев встает. Он подходит к практичному Корочкину – тот курит.

      – Вот ведь какая штука. Меняться-то мне придется с кем-то из пострадавших.

      – Не обязательно, – возражает Корочкин.

      – Вот и я говорю, – Ткачев ухватился за слово, – не обязательно!

      – Случаи разные бывают.

      – А жена моя, поверишь ли, вздумала терзаться этим заранее – хотя вроде бы она у меня не слишком сентиментальна. Нормальная женщина. Баба как баба.

      Ткачев пробует рассмеяться при этих своих словах. И получается.

      – Мою тоже под такое дело облапошили. Жалостливая, – сообщает Корочкин.

      – Ка-ак?! (И даже здесь наслежено и натоптано, подумать только!)

      А Корочкин понимает вырвавшийся вскрик как вопрос. И охотно объясняет, как облапошили его жену:

      – Была у нас плитка кафельная. И в ванной. И в сортире… Дорогая, зараза.

      – Знаю. У нас такая же.

      – Вот-вот. А моя дуреха совсем раскисла и забыла с них спросить за плитку. А это, извини, семьдесят рубликов.

      Ткачев чувствует, что его зацепило и резануло, потому что, если все это впервые, тебя и должно резануть. Но ничего. Пополам не перерезало.

      – …Через полгода хватился: «Как так не взяла? За плитку не взяла?» Молчит. Только губы поджала… Пришлось мне к ним пойти. Хотя идти к людям за деньгами через полгода – это уже неудобно до чертиков.

      – И пошел?

      – А как же.

      – И отдали?

      – А как же… Не с первого слова. Конечно, отдали – поговорить пришлось.

* * *

      А это первый телефонный звонок. Меж восемью и девятью, как и предлагалось в объявлении.

      Жена к телефону в эту минуту ближе, а сам Ткачев на кухне – значения это, конечно, не имеет, но все же проясняет тот неприметный факт, что жена к телефону не подходит. И не подойдет. А дочери дома нет. И вот телефон