Жизнеописание грешницы Аделы (сборник). Ирина Муравьева

сладко и блаженно прошептала Адела, перебирая большими, с ярко-красным маникюром пальцами его маслянистые черные кудри. – Мальчишечка будет. Сыночек. Ты что? Ты плачешь, Марат?

      Бывший граф Данило замотал головой и несколько раз поцеловал ее руку. На влажном распаренном лице Аделы воцарилось торжество. Вот так теперь будет всегда. Да, всегда. Она лежит в ванне, а он на коленях. И там, в животе, червячок с ноготок… Нет, как это там? Мальчик с пальчик? О Боже! Какое же счастье, покой, как легко! А Беня? Где Беня? Скажите, кто Беня? Она негромко засмеялась, за волосы приподняла опущенную голову Марата:

      – Смотри, только не изменяй, мой хороший!

      Марат Моисеич опять замотал головой и опять уронил ее.

      – А что ты не смотришь в глаза мне, Марат? – сладко, но тревожно спросила Адела. – Ведь я говорю: ты мне не изменяй! А ты отвернулся! Ты что, изменяешь?

      Муж испуганно посмотрел на нее:

      – Любимая! Богом клянусь…

      Она с досадой перебила его:

      – Евреям, Марат, не положено клясться. Какой ты ужасно советский, Марат! Хотя… Что уж тут… Не в Европе родился.

      Марат Моисеич побледнел, несмотря на духоту.

      – Я горд своей Родиной, вот что! Я горд! И дети мои будут ею горды. Виола с Алешей! Нам есть чем гордиться!

      Адела шутливо плеснула на него из ладони и тяжело поднялась из воды. Теперь она стояла над ним во весь рост. Не вставая с колен, Марат Моисеевич прошептал:

      – А если ты считаешь Европой место, где родилась ты, так это, Адела, такая Европа, что…

      Адела выгнулась, как лебедь, и обе белоснежные руки с черным кружевом душистых волосков под мышками заломила за голову:

      – Мы были Европой, Марат, пока вы не явились. Пустой у нас спор.

      Она вынула из воды одну из своих беломраморных ног и пяткой потрепала Марата Моисеевича по затылку:

      – Давай полотенце. И вытри меня. Мне нельзя наклоняться.

      Слизывая с нижней губы вкус земляничного мыла, граф Данило почти на руках вынул из остывающей ванны эту тяжелую, всю в каплях жемчужных, всю в черных колечках, всю в нежной и скользкой несмывшейся пене высокую женщину, в теле которой, под пеной и мылом, дрожал этот птенчик.

      Ночью, когда они уже засыпали и тяжелая грива ее распущенных волос заваливала половину мощной грудной клетки Марату Моисеевичу, он вдруг вспомнил о том, о чем давно собирался поговорить с нею.

      – Аделочка, я коммунист, – гордо сказал Марат Моисеевич в темноту. – Я хотел бы, чтобы наши дети были коммунистами, потому что выше этого нет ничего. И нет ничего важнее, чем отдать свою жизнь за счастье угнетенного человечества. Я так их и буду воспитывать. В этом ключе. Ты согласна?

      Адела глубоко вздохнула:

      – Фун мэшугене гендз – мэшугене гривн…

      Марат Моисеевич удивленно приподнялся на локте:

      – Что ты говоришь, Адела?

      – Я говорю: «От сумасшедших гусей – сумасшедшие шкварки». Так бабушка мне говорила.

      – Какие еще сумасшедшие гуси? –