Двадцатый молескин. Maya di Sage

по телефону тоном смертельно занятого гения.

      Маршрутка резко затормозила на излете остановки, высунув побитый нос на запорошенную утренним снегом грязь. Трое, стоявшие с чемоданами на полусогнутых венозных ногах, кулями упали на сидящих пассажиров. Салон автомобиля огласился развесистым, изящным, чрезвычайно энергичным матом. Сидящие пассажиры, брезгливо отворачивая лица, подняли на вытянутых руках упавших, раскрасневшихся коллег. Путь к двери был освобожден за пятьдесят три секунды, под аккомпанемент четырех диалогов внутри и одиннадцати гудков снаружи.

      Майя вылетела, как трубочка из газировки, оправляя непослушную жесткую юбку. Саша догнал на полпути, снисходительно ударился об ее плечо своим и, взглянув из-под челки, осведомился:

      – Про контрольную помнишь?

      – Да помню, помню, как они достали! Пойдешь быстрее – успеешь списать домашку!

      – А я не пойду!

      – А почему?

      – Не нравится мне тип, который идет за тобой от остановки, знаешь ли.

      Майя польщенно обернулась, рассматривая незнакомца в двадцати шагах за спиной, и рассмеялась, придумывая несколько грациозных ответов. Саша продолжал:

      – Хватит хихикать, ты здесь ни при чем. Напомнить, что я гей?

      – Конечно, конечно, напоминай почаще, – недовольно пробормотала Майя, пряча лицо в шарф, намотанный вокруг шеи. – И почему тебе этот тип остановочный не понравился? Посмотри на линию бедер, на…

      – Кстати, как эксперименты с фильмом? – перебил Саша. – Ты вроде снимала что-то?

      – Снимала…

      – Какая будет музыка?

      – Музыка… никакая, мне сюжет не нравится!

      – Сделай другой!

      – Не хочу!

      – Почему?

      – Мне не до этого!

      – А до чего тебе? Какой же ты ребенок!

      – Сам ребенок! – и в Сашу, некстати решившего поумничать, полетел угловатый, льдистый снежок.

      С Сашей zabavno было спорить не только по утрам до школы, но и завалившись в квартиру его предков. В угловом шкафу стояли рядами булькающие бутылки. Он заводил идеологическую волынку, расписывая цели пятилетки, Майя лениво оборонялась, играя ассоциациями под аккомпанемент поющих от радости ингибиторных ГАМК.

      – У тебя нет своего голоса! – начинал он.

      – Нет!

      – Кто ты тогда?

      – Актер.

      – Любишь транслировать чужие мысли?

      – Я рождаю их вновь и вновь, как вечная весна, кровавая матка, материнская плата. Утром – весенние, днем – знойные, ночью – мрачные. Сквозь меня проходят воды жизни, тени поэзии, кровь страдающих интеллигентов от Африки до Азии. Если смешать фигуры на столе и придумать шахматы в восьми измерениях, станет веселее.

      – Ха-ха-ха! – смеялся он. – Хаос!

      – Порядок настолько высокого уровня, что ты его не видишь. Игра в бисер. Порядок и бессмертие. Вечная жизнь – в том, чтобы прожить десяток жизней? Каждый день я заглатываю три. Я тренирую свой желудок и разум, чтобы превзойти