Наша борьба. 1968 год: оглядываясь с недоумением. Гётц Али

Телесные потребности, как бы они ни проявлялись, не будут подавляться…» – мечтал Дучке. В миролюбивых калифорнийских детях цветов и марихуаны Дучке порицал лишь то, что они «упустили из виду вопрос о власти»[108]. Упоение простой, раскрепощенной жизнью в сочетании с волей к власти прекрасно отвечало стереотипам национальной истории, из которых немецкое поколение-68 черпало дополнительные силы. В этом поколении нашли продолжение жизнестроительские идеи немецкого молодежного движения[109], культурный пессимизм, напор экспрессионистско-футуристических акций, а также (право) элитарные традиции немецких студенческих союзов периода Веймарской республики, требовавшие политической активности. Католический философ Хельмут Кун, вернувшийся после войны из американской эмиграции, в начале 1968 года отмечал, что немецкое студенческое движение содержит «мощную примесь» ценностей и идей, «восходящих к позднеромантическим, антидемократическим и антииндивидуалистическим мечтаниям об общности, которые были свойственны XIX веку и вскормили равным образом противников этого движения, фашистов»[110].

      В условиях неизменного противостояния советского коммунизма и западного либерального общества достижений привлекательной альтернативой тому и другому оказалась идейная мешанина, соединявшая критику современного мироустройства, коллективистские пристрастия изгнанников из социал-демократического лагеря и личный опыт трансгрессии. От ее приверженцев прежде всего требовалось революционное преодоление собственных буржуазных предрассудков («ломка ложного сознания»). Поскольку такое преодоление могло дать результат лишь «в конкретном действии», одновременно начались протесты против «истеблишмента», против политики стариков. Эти протесты лучше всего выражал лозунг: «Не доверяй никому старше тридцати!» Критический дух времени был следствием не какой-то целостной, оформленной идеологии, а скорее общего «недовольства» (Богом и миром). На удивление расплывчатое понятие протеста, которое в те времена упоминали к месту и не к месту, обнаруживает внутри себя свою противоположность – достигнутую удовлетворенность. Она ведет к наслаждению обывательским единением – к общему котлу коммуны, вокруг которого и должны сплотиться все те, с кем, как выразился Райнер Лангханс, «можно разговаривать на одном языке».

      Опираясь на этот фундамент, упоение протестом постепенно набрало силу, проявляясь в предпочтении антибуржуазной, бродячей жизни, а позже – в откровенном вандализме. Этому способствовали и внешние обстоятельства. Студенток и студентов, которые прежде обращались друг к другу на «вы» («фрейлейн Дрейер», «герр Шмидт»), а к профессорам, в их приемные часы, – с упоминанием ученого звания, книксенами и поклонами, на экзамен же являлись в галстуках и в плиссированных юбках, обуял дух весеннего пробуждения от спячки. В 1971 году одна леворадикальная монография все еще сообщала как о чем-то сенсационном:

108

Enzensberger, Gespräch über die Zukunft, S. 155.

109

Движение первой трети XX века.

110

Kuhn, Zehn Thesen, S. 371.